Александра Ленель-Лавастин - Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран

Константин Виржил Георгиу не вызывал особых симпатий. Однако благодаря антикоммунистической солидарности с ним стали общаться; между тем в бухарестские времена Виржил Иерунка годами не подавал ему руки [865] Ierunca V. Les Années ont passé, op. cit. P. 90. . В этом он был не одинок. Георгиу был известен своим легионерским фанатизмом и публикацией сборника репортажей с Восточного фронта (ранее написанных для газеты « Timpul »). Книга была опубликована под названием «Горят берега Днестра» (« Ard malurile Nistrului »). Воспоминания Георгиу неоднократно переиздавались во Франции. В издательской справке, помешенной на обложке четвертого издания (изд-во «Плон», 1986 г.), автор назван очевидцем великих трагедий XX века. В упомянутом сборнике, опубликованном в годы войны в Бухаресте, этот самый свидетель, в частности, задавался вопросом, зачем румынские войска вели евреев в колоннах под конвоем в лагеря Транснистрии (знаменитые марши смерти, последовавшие за завоеванием Бессарабии и Буковины летом 1941 г.), а не расстреливали их прямо на месте из пулеметов? Тираж сборника разошелся буквально за несколько дней; между тем, по воспоминаниям М. Ловинеску, это была совершенно одиозная книга, содержавшая «жуткие антисемитские высказывания, которым мог бы позавидовать сам Альфред Розенберг» [866] Lovinescu M. Sur les fleuves de Babylone. P. 66. . Однако о ней было известно далеко не всем представителям румынской политической эмиграции, в том числе и самой переводчице, — во всяком случае, в 1948 г.

Солидарность существовала до того момента, как «Двадцать пятый час» познал феноменальный и неожиданный читательский успех. В результате Моника Ловинеску попросила Георгиу отдать ей ее долю гонорара, о чем у них ранее была устная договоренность. Георгиу отказался. Он начал зарабатывать миллионы, тогда как другие эмигранты прозябают в нищете, писал по этому поводу Виржил Иерунка. В течение 1949 г. Иерунка постоянно сталкивался с Георгиу на сборищах в уже легендарном номере Элиаде в гостинице «Швеция». Начиная с осени этого года нет таких жестких эпитетов, которые Иерунка не применял бы в отношении «лжи „Двадцать пятого часа“» и «этого культурного карьеризма» его автора [867] Ierunca V . Les Années ont passé, op. cit. P. 90. . Они даже судились, и Георгиу выиграл процесс.

Эта история исполнена смысла: она позволяет понять, как функционировали некоторые механизмы «прикрытия», действовавшие в те времена в эмигрантской среде, и какие в них случались отказы, обусловленные скорее материальными, чем моральными причинами (в описанном случае — фактически мошенничеством). В самом деле, очень быстро среди эмигрантов разгорелась дискуссия, следует ли «обнародовать дело» «очевидца трагедий». От дела явно попахивало. Достаточно было обнародовать тот факт, что Георгиу, якобы жертва немецких концлагерей, за что его очень уважали французы, на самом деле в конце войны оказался в американском лагере за свою дипломатическую деятельность в усташистской Хорватии Анте Павелича.

Теперь, когда мы ознакомились со всем сказанным выше, возникает следующий вопрос. Почему румынское прошлое всех троих наших героев никогда не переставало взывать к их совести? Почему даже в 60-е годы и потом, до 80-х годов, когда они, завоевав огромный авторитет, превратились каждый в своей области в своего рода священную корову, они не могли отделаться от этого призрака? Одно совершенно неоспоримо: в творчестве всех троих связь с периодом до 1945 г. имеет основополагающее, фундаментальное значение. Критики слишком часто пренебрегают этим обстоятельством, упрямо пытаясь применить к анализу их произведений абсолютно внеисторичный подход.

В этой связи предстоит выяснить природу той связи, которую так точно отражает излюбленная категория англосаксонских социологов: постзависимость ( past-dependency ). В чем ее сущность: в отступничестве или в отречении? Писать, чтобы стереть прошлое, чтобы изгнать таящихся в нем демонов? Или чтобы вновь подтвердить тогдашнюю приверженность прежним подходам, прежней идеологии, в выборе которых никто не раскаивается? Создание Священного писания, где главная роль принадлежит самому автору, — навязчивая идея Элиаде и Ионеско; она присуща и Чорану, судя по его «Тетрадям». Что это — упражнения в искренности или, наоборот, попытка скрыть, даже фальсифицировать истину, ловко прикрываясь выборочной потерей памяти? Что здесь преобладает: расчет, чтобы не сказать цинизм, или угрызения совести? Страх разоблачения или желание сохранить преемственность с политическими взглядами, которых они придерживались до 1945 года?

Необходимо прежде всего отметить, что прочтение исключительно французских текстов представляется недостаточным: требуется обратиться к тому, что было написано в Румынии [868] Отметим, что и сам Элиаде, после переезда в Чикаго в 1957 г., в работах по истории религии продолжает широко использовать французский язык. К румынскому он обращается только в автобиографических заметках (журнальные статьи, мемуары) и в художественных произведениях (романы, рассказы). . Большинство пьес Ионеско в значительной мере носят автобиографический характер; но для понимания творчества Элиаде и Чорана необходимо относиться к ним как к единому диптиху, французская часть которого во многих отношениях представляет собой негласную переработку того, что когда-то было сделано в Румынии.

Данное обстоятельство не прошло мимо внимания даже наиболее благорасположенных к Мирче Элиаде толкователей его творчества. Так, Цви Вербловски в 1984 г. настаивал на значимости румынского опыта своего коллеги для понимания его концептуального подхода к истории [869] Werblowski Zwi. In Nostra Tempore: On Mircea Eliade. Religion, P. 130. ; Раффаэле Петтаццони относительно «решающих отрывков» своей переписки с Элиаде делает аналогичное замечание: стремление творца мифа о вечном возвращении уйти от линейности времени, несомненно, обусловлено не столько академическими изысканиями, сколько биографией самого ученого, на которой сказались бури его века, может быть, «превратности его собственной судьбы» [870] Spineto N. M. Eliade — R. Pettazzoni: L’Histoire des religions a-t-elle un sens? P. 70. . Следует также отметить, что и сам Элиаде всегда подчеркивал единый характер своего творчества. «Мой долг — в том, чтобы показать порой наивное, порой чудовищное, трагическое величие архаических способов бытия», — писал он, в частности, в 1963 г. [871] Eliade M. Fragments d’un journal I. P. 414. Суть этих слов, декларирующих его миссию, аналогична сути итога румынского периода его творчества, подведенного им в 1944 г.