Александра Ленель-Лавастин - Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран

Однако Ионеско на этом не останавливается. С той же поразительной прозорливостью он пытается убедить своих оппонентов, что, предпочтя культуру как «принадлежность» культуре, как «отстранение» и упорно отказываясь открыть национальную культуру для мирового влияния, они ставят румын перед драматическим выбором. Он состоит в безрадостной альтернативе: либо «стремительное падение в бесконечное небытие» [560] Ibid. P. 169. , либо «превращение в выскочек». За внешней иронией этих слов скрывается глубокий социологический смысл, на наш взгляд, весьма актуальный и сегодня. Ионеско хочет показать, насколько стремление к особости в сочетании со стремлением «быть как все» представляют собой две стороны принципиальной проблемы формулирования связи между внутренней и внешней сторонами явления. Речь снова идет о двух аспектах одного комплекса, одного и того же чувства очарования-отвращения, испытываемого к Западу. Отсутствие осознания этой двойственности и определяло силу названного чувства и его исключительно конфликтный характер. Критически оценивать себя — не унизительно, отмечает Ионеско, раскрывая смысл выражения «превращение в выскочек». Что на самом деле унизительно, так это, наоборот, «сохранять ментальность покорных рабов, вечно копирующих зарубежные образцы» [561] Ibid. Р. 171. . В общем, громит он своих оппонентов, мы стали всеобщим посмешищем. И умоляет румынских критиков: «Прекратите утверждать, что Вулканеску — это второй Маритэн, а Мирча Элиаде — второй Папини». Потому что говорить так — означает признаваться, что мы способны только на подражание Западной Европе. Причем на подражание неумелое, будто ошибки и провалы памяти до настоящего времени являлись единственной отличительной чертой румынской культуры. В заключение Ионеско приводит фразу, которая еще и сегодня может послужить предостережением элитам бывшей Восточной Европы, делающим ставку на национализм: «Не стоит заниматься нашей «самобытностью»; укоренится она в нашей «несамобытности» или нет — зависит от нее, а не от нас; и это так же верно, как утверждение, что минус на минус дает плюс» [562] Ibid. P. 170-171. .

Подчеркнем еще раз: подобная проницательность — исключение для Румынии 1930-х годов, и особенно для последователей Нае Ионеску, которого его 23-летний однофамилец полностью опровергает. Подобная радикальная критика выходит из-под пера одного лишь Себастьяна — и это еще один момент, который сближает его с Ионеско. «Национальная специфика несомненно существует, — пишет Себастьян в романе «В течение двух тысяч лет». — В искусстве — это сваливание в кучу всех общих мест. И тогда уровень национальной специфики одновременно является и уровнем пошлости». Себастьян заключает свои рассуждения следующим существенным замечанием: «В конечном итоге национальная специфика — это то, что остается от культуры, лишенной напряжения индивидуальной мысли, индивидуального жизненного опыта, побед созидательного индивидуального начала. Только это и ничто иное» [563] Sebastian M. Depuis deux mille ans. P. 183-184. .

Ионеско, буквально задыхавшийся в Румынии, где шел процесс носорогизации, часто посещал в те годы (1936—1938 гг.) научные кабинеты и библиотеку бухарестского Французского культурного института. Там он завязал дружбу с добрым гением этого учреждения, его директором Альфонсом Дюпроном, который предоставил ему грант для научной командировки во Францию — как и Чорану за несколько месяцев до того. Таким образом, Эжен Ионеско появился в Париже в конце 1938 г. — год спустя после своего прежнего друга и сверстника, трансформировавшегося за это время в носорога. Грант для написания диссертации был в обоих случаях, конечно, предлогом. Ионеско не более серьезно собирался заниматься исследованием проблем смерти и греха у Бодлера, чем Чоран — анализом соотношения интуитивного и рационального познания в современной философии, как он утверждал в документах, заполнявшихся при получении гранта в июне 1937 г. [564] По поводу этих документов, составленных на довольно скверном французском языке и датированных 15 июня 1937 г., см.: Liiceanu G. Itinéraires d’une vie: E. M. Cioran. P. 42. n. 57. При этом первый попал совсем не в тот Париж, нежели второй.

Ценные сведения о пребывании Ионеско в Париже осенью 1938 — весной 1940 годов нам удалось почерпнуть из книги воспоминаний Марианы Клейн-Сора, в то время супруги философа Михая Соры [565] Следует отметить, что Михай Сора — автор интересной работы «О внутреннем диалоге», опубликованной в Париже в 1947 г. , который когда-то был студентом Мирчи Элиаде. Автор вспоминает, что познакомилась с Ионеско в микроавтобусе, во время экскурсии в Реймс, организованной для иностранцев — стипендиатов французского государства. Ионеско, обратившего внимание на то, что они с мужем говорят по-румынски, заинтересовал ее рассказ, что они — студенты Бухарестского университета. Дело происходило в январе или феврале 1938 г., вспоминает М. Клейн-Сора, Ионеско был одет в коричневую кожаную куртку и берет и был похож скорее на шофера, чем на интеллектуала. «Знаешь, — сказал ей потихоньку ее муж, лучше осведомленный, чем она, — это Эжен Ионеско, который написал «Элегии для крошечных существ» и «Нет», наделавшее столько шума» [566] Sora M. Une vie en morceaux, Bucarest, 1992. P. 60. . Обе пары быстро подружились. Эжен и Родика Ионеско обосновались сперва в маленькой гостинице на улице Монж. Гостиница была весьма скромной, но они занимали там на последнем этаже нечто вроде студии-мансарды. От Марианы Сора мы узнаем, что затем Ионеско перебрался на улицу Соммерар, что в V округе. На той же улице, в доме 13, был расположен отель «Мариньян», где снимал номер Чоран. Там же, в двух шагах от Коллеж де Франс, в тесных, но уютных апартаментах гостиницы «Отель де Франс д’Орьян» поселились и супруги Сора. Они и «Эжены», как Сора их называли, часто навещали друг друга. Мариана вспоминает об их долгих прогулках по Латинскому кварталу, по Люксембургскому саду, по набережным, по кварталу Марэ, об их «вылазках» в танцевальные залы на берегах Марны.

Ионеско с удовольствием изображал enfant terrible (ужасного ребенка), часто, неожиданно прервав серьезный разговор, он пускался в свои знаменитые игры слов, в которых его спутники почти ничего не могли понять. Он был полон шарма, фантазий и удивительных идей. Вместе с тем Мариана признает, что иногда он бывал и довольно несносным — особенно когда ему в голову приходило поминутно вышучивать все подряд, за что его жена Родика всегда торопилась сделать ему выговор. Его делало очень привлекательным то, что в нем постоянно ощущалась мятущаяся, страдающая душа, скрывавшаяся под маской затейника, которую он старался сохранить любой ценой, отмечает Сора. Конечно, было видно, что он охвачен тоской и тревогой, но прежде всего это был искатель абсолюта, человек, преисполненный метафизического беспокойства. Их дружба становилась еще теснее, когда Эжен оставался один в Париже — его жена Родика могла проводить во Франции только отпуска. По рассказам Марианы Сора, Ионеско, словно сирота, лишенный умиротворяющего и покровительственного присутствия своей спутницы жизни, часто бросался к ним в любое время дня и ночи, особенно ночи, потому что, по его собственному признанию, он боялся темноты и особенно привидений! Они часто спорили до рассвета. Ионеско порой ложился в ногах кровати, словно ребенок, которому немного стыдно. Вид у него был настолько испуганный, вспоминает Мариана, что у них с мужем не хватало сердца отправить его назад в его гостиницу на улице Соммерар. А еще — он читал им длинные отрывки из своего дневника. Автор «Жизни в отрывках» приводит, в частности, пассаж о легионерах: «Посмотрите, как они маршируют, у них железная голова, они вышагивают в железных сапогах по железным бульварам» [567] Ibid. P. 124. . Иногда Ионеско говорил о своих друзьях. Их присоединение к Железной гвардии, отмечает Сора, стало для него «величайшей травмой», которая заставляла его «глубоко страдать». «Их фанатизм, с одной стороны, непримиримость Эжена — с другой, не могли не привести к разрыву между ними» [568] Ibid. P. 124-125. .