Валерий Сойфер - Власть и наука

Когда подошел год 100-летнего юбилея выхода в свет дарвиновского "Происхождения видов", Лысенко и его заместитель по журналу "Агробиология" И.С.Варунцян решили повторить успешный опыт привлечения статей зарубежных авторов, испробованный в столетнюю годовщину Мичурина. Теперь они хотели отвести специальный выпуск журнала статьям зарубежных авторов, которые якобы сами обратились к редколлегии советского журнала со статьями, приуроченными к юбилею. Но как добыть такие статьи? Не без самолюбования Глущенко писал в своих воспоминаниях:

"Лысенко и его заместитель И.С.Варунцян дают поручение -- обеспечить в специальном номере "Агробиологии" статьи зарубежных авторов. Почему мне? К этому времени я совершил много поездок за рубеж. У меня большие связи. Выполняю поручение -- пишу письма знакомым и друзьям. В ответ довольно быстро получаю статьи от профессоров..." (179).

Далее Глущенко перечислял имена 18 человек, среди которых были и такие известные ученые как К.Х.Уоддингтон, А. Мюнтцинг19, К. Линдегрен. Полученных статей оказалось так много, что не один, а два номера "Агробиологии" (180) удалось заполнить статьями иностранных авторов. Естественно, лысенкоисты рассматривали этот факт как неоспоримое и наиболее авторитетное доказательство международного признания "мичуринского учения", хотя авторы прислали статьи без выражения восторгов в адрес этого учения.

Радость лысенкоистов, однако, сильно омрачило другое событие. Общегерманская Академия наук Леопольдина (объединяющая ученых и ФРГ и ГДР) -- одна из старейших академий мира решила присудить группе выдающихся ученых, внесших наибольший вклад в развитие дарвинизма (из ныне живущих), специальные награды. В число получивших эту медаль -- "Дарвиновскую Плакетту" не попал ни один лысенкоист, зато наград были удостоены несколько советских генетиков и в их числе С.С.Четвериков, его ученик Н.В.Тимофеев-Ресовский, а также Н.П.Дубинин, И.И.Шмальгаузен и В.Н.Сукачев.

Особенно важным было награждение Четверикова, полностью выброшенного из научной жизни (его уволили с работы из Университета, где он организовал кафедру генетики и где ряд лет был деканом биологического факультета, где закрыли и Лабораторию по селекции моновольтинной породы дубового шелкопряда, организованную им и разорив коллекцию шелкопрядов -- ценных продуцентов натурального шелка). Актом награждения Академия Леопольдина подчеркнула также, что школа Четверикова получила всемирное признание.

Я хочу сделать небольшое отступление, чтобы хоть кратко рассказать о Сергее Сергеевиче таком, каким я его застал в жизни.

В 1956 году я с замиранием сердца (поверьте, это не пустая фраза) стоял у дверей его квартиры (это было в Горьком, Четвериков жил неподалеку от крутого берега реки Волги, на улице Минина, рядом с Кремлем) и никак не решался нажать кнопку звонка. Внезапно на другой стороне лестничной площадки отворилась дверь, и оттуда кто-то вышел. Я совершенно смутился и ткнул пальцем в кнопку. Звонок дзинькнул, и теперь уже деваться было некуда. На пороге стоял слегка ссутулившийся высокий старик с профессорской бородкой, в очках. Я только и сумел выдохнуть:

- Сергей Сергеевич?...

- Заходите, -- просто и мягко сказал он и захлопнул за мной дверь. -- Сейчас я скажу брату.

В маленький коридорчик выходили три двери. Из одной высунулась мужская голова и подозрительно обыскала меня взглядом (позже Сергей Сергеевич рассказал мне, что когда-то вся квартира принадлежала его семье, но после выгона с работы в 1948 году их, как тогда называлось, -- уплотнили: вселили в одну из комнат человека из университета, по мнению Четвериковых сотрудничавшего с НКВД). Рядом была вторая дверь, она была распахнута, и я услышал фразу, произнесенную тем же негромким и мягким голосом:

- Сережа, к тебе молодой человек.

На кровати полулежал, полусидел, слегка откинув голову назад, как будто силясь меня рассмотреть, пожилой мужчина.

- Чем могу быть полезен?

Путаясь, сбиваясь, я объяснил, что я студент Тимирязевской академии, что читал его работу, что один из моих учителей и сослуживец Четверикова по университету, доцент Петр Андреевич Суворов дал мне его адрес, и вот я пришел. Собственно, сказать определенно, зачем же я пришел, я не мог. Просто взял вот и пришел.

Не помню как потекла беседа. Я украдкой рассматривал небогатое жилище двух ученых. Все вещи в их доме были когда-то добротны и, наверное, даже красивы. Но теперь они старились вместе с хозяевами, вместе с ними переносили невзгоды жизни. Помнится, что после первого посещения дома Четвериковых, я вышел какой-то опустошенный. Не сразу я полюбил этот дом: сначала многое меня смущало, и я стеснялся, сам не знаю чего. И лишь потом, спустя, наверное, полгода, в свой следующий приезд в Горький, я полюбил это убежище двух гигантов, не потерявших ни на иоту любви к жизни -- весне, песне птицы, случайно усевшейся на подоконнике, "Владимирским проселкам" Солоухина -- повести, нечаянно купленной Николаем Сергеевичем и читавшейся вечерами неделю, а то и больше. Никогда не забыть мне той песни, которую мы распевали с Сергеем Сергеевичем довольно часто:

"Шел козел дорогою, дорогою, дорогою.

Нашел козел безрогую мутацию козы.

Давай, коза, попрыгаем, попрыгаем, попрыгаем,

Тоску-печаль размыкаем, размыкаем, коза.

И-э-э-х, шел козел дорогою, дорогою, дорогою.

Нашел козел безрогую мутацию козы..."

И снова, всё убыстряя темп, и всё громче, пока, наконец, Сергей Сергеевич не заливался смехом.

Лишенные самого ценного для ученого -- работы, того, что давало им смысл жизни, они, тем не менее, искали все способы хоть чем-то оказаться полезными людям. Маленькая девочка, которую Сергей Сергеевич учил немецкому, а Николай Сергеевич английскому, студент-биофизик, получавший консультации Николая Сергеевича, реферативная работа -- это были нити, связывавшие их с жизнью, всё это не позволяло опускаться, размагничиваться. Известный генетик и радиобиолог Соломон Наумович Ардашников доставал книги, которые надо было перевести с английского на русский, и отсылал их в Горький Николаю Сергеевичу. За переводы платили, и эти деньги всегда были кстати.

Убежденность в торжестве разума, вера в неистребимость правды -- эти чувства жили в братьях всегда. Несколько лет мы переписывались с Сергеем Сергеевичем. Через два года после знакомства с ним я перешел учиться из Тимирязевки в МГУ на физический факультет, и Сергей Сергеевич придирчиво следил за моими делами на физфаке. Сам он из-за слепоты писать не мог, поэтому он диктовал свои письма брату, а в конце неизменно подписывался, по памяти, не отрывая руку от того места, куда её устанавливал Николай Сергеевич. Письма Четверикова были неизменно бодрыми, свои советы он старался всегда облекать в мягкую, часто шутливую форму. Несмотря на невероятные боли, которыми его подчас награждали болезни, он всегда с надеждой ждал лучших времен и лучших событий: