Виталий Тренев - Рассказы

"Реизенде Тобиас" пришел без груза, и все формальности были покончены быстро.

Проводив чиновника, Штроле набросил на плечи плащ, оправил шпагу и, отдав несколько распоряжений своему лейтенанту, спустился на набережную, где все еще стояли зеваки, удивляясь необычно щегольскому виду купеческого судна.

Штроле, чуть прихрамывая, зашагал прямо на людей, глядя сквозь них невидящим взглядом желтых волчьих глаз. И люди невольно сторонились, очищая ему дорогу. С набережной он свернул в тесную старинную улицу. Здесь было сумрачно и сыро. Заходящее солнце освещало только верхние окна трехэтажных узких домов, жавшихся вплотную один к другому.

В лавках и харчевнях, которых здесь было множество, уже горели свечи.

Аустерия "Три короны" была самым крупным заведением в этом квартале. Зал, где облаками ходил табачный дым и слышался многоголосый гомон, был переполнен, но посетители вели себя чинно. Штроле хотел было повернуть обратно, но негр в засаленном, когда-то, видимо, роскошном алом турецком костюме уже снимал с него епанчу и протягивал руку за шляпой. Капитан отдал ее и, прихрамывая, пошел между столиками, отыскивая себе место по вкусу.

В дальнем углу, в глубокой нише стоял столик, за которым сидел только один посетитель — грузный пожилой мужчина в большом парике и в синем кафтане с осыпавшимся от времени позументом. Спросив разрешения сесть, Штроле заказал кельнеру ужин и стал набивать трубку.

Человек в синем кзфтане не отрываясь смотрел на капитана. Штроле чувствовал это, хотя и не глядел на соседа. Такое любопытство показалось Штроле неуместным, и он, подняв глаза, уставился на невежу своим прозрачным, волчьим взглядом, который редко кто мог выдержать.

Но тучный мужчина весело ухмыльнулся и сказал:

— Аль тоже признал старого знакомца?

Штроле помолчал, вглядываясь в жирное, обрюзгшее лицо человека в синем кафтане, потом пожал плечами и холодно ответил:

— Нет, сударь, не имею чести…

— Эка, братец, память-то у тебя плоха! — перебил его человек в синем кафтане. Он захохотал, снял с себя парик, повесил его на спинку стула, воодушевлено потер лысую грушевидную голову и сказал: — Что, брат, загадал я тебе загадку? Ну ладно. Ведь я тебя, братец ты мой, а с тобою еще двух пленных шведских офицеров в семьсот пятнадцатом году до Тобольска сопровождал!

— Князь Борода-Капустин? — удивлённо, но без особого восторга оказал Штроле. — Так, так… Ну, узнать вас трудно. Как это сказать?.. Годы сделали над вами большую работу. Очень большую работу…

— Так ведь и я тебя, братец, узнал больше по твоим шрамам да увечьям. И ты не очень-то помолодел, господин Штроле.

— Так, так, — еще более холодно сказал капитан и огляделся, отыскивая себе более удобное и спокойное место.

— Да ты постой, — встревожился князь, заметив движение капитана и боясь потерять собеседника, — постой, не уходи, побеседуем. Ты меня, братец, не опасайся. Я нынче государеву службу оставил, живу сам по себе. Не уходи, сделай милость, давай поговорим. Веришь, почитай, два года с умными людьми говорить не доводилось.

— Я не ухожу, — сказал Штроле. — Значит, вы теперь в отставке?

Он посмотрел внимательнее в лицо князя, затем окинул взглядом стол и убедился, что князь, видимо, здесь довольно давно и что закусывал он далеко не всухомятку.

— В отставке бы што! Похуже дело, — сказал князь и плаксиво насупился. — Я, брат, под судом был и уволен без пенсии. Заслужил за тридцать лет!

Штроле усмехнулся.

— Счета не сошлись? — спросил он не без язвительности.

— Ну-ну, брат! Полегче! — оскорбился князь. — Ваш брат немец меня подвел, вот что!

— Я, сударь, не немец, а швед, — поправил князя Штроле. — Впрочем, это неважно.

— Конечно, неважно. Все вы немцы, — махнул рукою князь и пригорюнился.

— Чем же, сударь, вас немец подвел? — полюбопытствовал Штроле.

— А вот чем. Командовал я бригантиной, да какой! На всех морях поискать такого судна еще, и не найдешь…

— Ну и что же?

— Ну и то же. Командовал, да занемог. Горячка меня свалила. А старший был немец, сухой такой, длинный, вроде тебя.

— Благодарю вас, — наклонил голову Штроле.

— Ты не обижайся, я к слову. Так вот, он, проклятый, судно разбил, застрелился, да и был таков. А я в ответе.

— Ай-яй! — покачал головою Штроле. — Но ведь вы же не виноваты, вы больны были.

— То-то, брат, и делов. Сам знаешь: закон что дышло. Как будто бы и не виноват — тем более груз-то весь спасли! И такелаж и паруса. Тридцать пушек фрегатских, коих везли с Данцигу, да своих тринадцать… Все вытащили на островок возле Даго… Судили, брат, меня судили, да и высудили. Согнали долой со службы без пенсиона. Живи, как знаешь. Это за тридцать-то лет беспорочной…

Штроле, которому кельнер принес еду и бутылку французского вина, хотел наполнить стакан князя, но тот отказался.

— Я, брат, этой кислятины не пью. У меня от нее в грудяк жжение. Я лучше еще нашей, рассейской шкалик… Так вот, о чем, бишь, я?..

Штроле ел с завидным аппетитом. От движения челюстей глубокий шрам на его щеке извивался, как живой, и левый глаз широко приоткрывался, придавая лицу капитана алчно-изумленное выражение. Он внимательно слушал князя.

— Ты, брат Штроле, мне человек не чужой. Верно я говорю? Верно! — сам себе ответил Борода-Капустин. — Первое дело — мы с тобой моряки от младых ногтей и можем друг друга понимать. Второе — мы чуть не полгода с тобой душа в душу жили и пуд соли вместе съели. Верно? Верно!

— Это когда вы меня в Сибирь провожали? — спросил Штроле.

— А что ж Сибирь? И в Сибири люди живут.

— Живут, действительно, — подтвердил Штроле.

— Ну, вот видишь! — обрадовался князь. — И как мы с тобою люди свои, а я нынче, почитай, два года с волками живу, то должен я тебе свою душу открыть!

— Ну что же, открывайте, — разрешил Штроле, и глаз его раскрылся, как бы заранее изумляясь.

— Вот… Да не пей эту кислятину, выпей со мною рассейской! возмущенно закричал князь.

Штроле не отказался выпить "рассейской", и князь продолжал:

— Был на нашей бригантине мичманишка один. Молодой, но толковый, шельмец. Вот когда я вовсе обеспамятел и командовать уже не мог, он весь груз с матросиками на берег и повытаскивал… Может, и сейчас там валяются наши пушки.

— Где? — спросил вдруг Штроле с неожиданным любопытством.

— Постой, не перебивай… Ну вот, как суд окончился, отстранили меня. А я даже не очень-то и к сердцу принял. Слава богу, думаю, наконец-то я вольная птица и сам себе хозяин. Поеду, мол, в деревню доживать свой век. До того я, братец, этому обрадовался, что кафтан свой офицерский на радостях в печке спалил и этот вот синий с серебряным позументом построил. А у меня из всего родительского имения одна деревнишка осталась в пятьдесят душ. Пока я служил, родители померли, и все прочее достояние богатая родня растребушила до того чисто, что и концов не найти. Собираюсь я вот в деревню и думаю: ладно, много ли мне надо? Ведь там, в деревне, все свое, а расходов никаких. Бог с ним и с пенсионом. Я ведь обо всем судил по памяти, когда я еще мальцом да недорослем у родителей как сыр в масле катался. Мне деревня все одно как рай представлялась. И уж коли сохранил я что в памяти, так это как в сирени соловьи поют, да каково душисто травы на сенокосе пахнут, да как уютно у печи сидеть, когда за стеною вьюга воет, да как вкусны пироги, да маковники, да домашние наливки… И вот без задержки собрался, возок себе купил — рогожный, по деньгам, — да и в путь-дорогу. А ехать от Питербурха четыреста верст без малого. Выехал я осенью, в распутицу. Хляби небесные разверзлись, и такие пошли дожди неуемные, что стал я думать, уж не потоп ли всемирный за грехи наши нам снова ниспослан?