Виталий Тренев - Рассказы

Все тридцать пять человек имели точно обозначенный круг обязанностей. Жизнь была расписана по минутам, как на корабле. Как-то само собой получилось, что Николка стал членом "экипажа". Он появлялся на батарее чуть ли не на заре и проводил там весь день. Веселый, разбитной, всегда готовый на помощь и услуги, он то помогал суровому Синицыну наводить лоск на орудие (комендор снисходительно допускал до этого таинства), то разводил коку огонь в очажке. А особенно угождал он тем, что часто доставлял в котел для приварка отборную рыбу. В рыбной ловле он был непревзойденным мастером.

Матросы привыкли к мальчонку, а Синицын привязался к нему со всей сдержанной силой суровой одинокой души. Стесняясь своей привязанности к мальчику, комендор относился к нему грубовато, с ласковой насмешливостью; избегая подлинного имени, он звал его обычно: "эй, ты" или "эй, шустрый", а в разговорах с третьими лицами называл калмычонком.

Постепенно Николка приобрел внешний вид, который не резал морского глаза. Старая матросская шапка, куртка и штаны, ушитые по росту, заменили жесткую, лоснящуюся от тюленьего и рыбьего жира повседневную его одежду.

Николка был счастлив. Его давней, недосягаемой мечтой было сделаться моряком, плавать на великолепных белокрылых кораблях, которые он видел только издали. Ему казалось, что теперь мечта его начинает осуществляться.

На батарее люди жили ожиданием боя. С простотой, словно о чем-то самом обыкновенном, говорили они, что надо будет сделать, когда придет "он". Мичман и комендоры изучали позицию, делали пристрелку, расходуя, впрочем, незначительный боевой запас скупо.

Все это восхищало и занимало Николку. В душе его вырастала неприязнь к "нему", который должен был напасть на третью батарею, и он все сильнее привязывался к простодушным и добрым морякам, к брустверам и навесам родной батареи и особенно к сивому комендору с серьгой.

— Синицын, — сказал однажды мичман, — собирайся. Через час пойдешь со мной в город, а оттуда на фрегат к начальнику артиллерии.

— Есть, ваше благородие! — отвечал Синицын и замялся, не уходя.

— Ты что хочешь сказать? — спросил офицер.

— Тут, ваше благородие, такое дело… калмычонок этот… — сказал комендор, отводя глаза в сторону.

— Ну?

— Да надоел, ваше благородие; на фрегате хотит побывать. Настырный мальчишка, прямо сказать. Не иначе, придется согнать с батареи.

Мичман улыбнулся:

— Ладно, бери с собой питомца, пусть посмотрит.

Суровое лицо комендора просветлело.

— Повадился, чертенок… чисто беда… согнать его долой… — ворчал он, в то время как выражение его лица говорило о совсем иных чувствах.

Частная шлюпка доставила на фрегат мичмана, комендора и Николку, смотревшего на приближающийся корабль восхищенным взглядом.

Когда мальчик, едва дыша от волнения, поднялся по трапу и ступил на палубу, расчерченную темными полосками смолы между узкими, выскобленными до белизны досками, и увидел все сложное могучее снаряжение большого парусного корабля, он оцепенел.

— Вот, господин лейтенант, — шутливо сказал мичман вахтенному офицеру, беря за плечо Николку, — сей любознательный монголец прельщен морскою службою и жаждет осмотреть военное судно.

Лейтенант посмотрел на "любознательного монгольца", улыбнулся и разрешил.

— Баловство-с, ваше благородие… Что ж ты молчишь? Кланяйся их благородию, — сказал Синицын.

Он провел Николку по кораблю, делая вид, что ходит только по своему делу, и давал объяснения отрывистым, недовольным тоном.

Так он показал мальчику почти все судно и даже слазил с ним на марс.

Эта экскурсия еще больше усилила любовь Николки к морскому делу.

В Петропавловск прибыло подкрепление — транспорт "Двина" из Охотска, привезший сибирский линейный полубатальон. Гарнизон увеличился на триста пятьдесят человек: теперь в нем было восемьсот семьдесят девять солдат и матросов и сорок два офицера. Половину этого количества составляла артиллерийская прислуга.

Восемнадцатого августа большая парусная эскадра и пароход вошли в Авачинскую губу. Корабли стали на якоря далеко за пределом досягаемости пушечного выстрела. Это был неприятель — англо-французская эскадра.

Все семь батарей оборонительной линии и "Аврора" с "Двиной" были приведены в боевую готовность.

День прошел тревожно, но неприятель вел себя тихо, не делая попыток к нападению.

Женщин и детей спешно вывозили из города в село Авачу, за двенадцать верст от моря.

Гарнизон третьей батареи весь был на бруствере, вглядываясь в неприятельские суда, темневшие во мгле пасмурного дня, далеко, почти у противоположного берега рейда.

— Дядя, теперь она стрелять будет или ты?

Синицын молча посмотрел в взволнованное лицо Николки.

— Вот что, шустрый, — сказал он необычно мягко, — иди-ка ты до мамки.

Николка, насупясь, опустил голову.

— Слышишь ты? Команду сполнять надо!

— Не пойду! — тихо и упрямо сказал Николка

— Ухи надеру!

Синицын вывел мальчика на тропинку за батарею и, порывшись в карманах, достал пятак.

— Иди, пряников себе купишь. Иди, а то господину мичману скажу!

Николка медленно и неохотно пошел по тропинке вниз. Через час мичман, проходивший по батарее, наткнулся на Николку, с усилием тащившего охапку хвороста для кока.

— Это что?! — сердито спросил офицер. — Ты зачем тут? Синицын!

— Я!

— Почему мальчишка на батарее? Отправить к родным!

— Экой упорный! — покачал головой Синицын. — Я, ваше благородие, ему приказывал, а он не слушает… Ишь как юлит, чтобы остаться…

— Пусть Петров сведет. Женщин и ребят в Авачу велено отводить, нечего тут!

Петров за руку повел в город насупившегося Николку.

Этот день и следующий прошли спокойно. Перед вечером Синицын, сидя в амбразуре, покуривал трубочку, задумчиво глядя на простор голубого рейда, на далекие вражеские корабли. Вдруг позади него раздался шорох. Комендор, ленясь повернуть голову, скосил глаза и увидел Николку, который кланялся ему, заискивающе улыбаясь. В руках он держал несколько серебристых рыбин чавычи, до которой все на батарее были большие охотники.

— Как мне тебя понимать надо? — строго спросил комендор.

— Дядя, не гоняй меня, шибко прошу. Все делать буду! Совсем бояться не буду, как настоящий матрос. Не гоняй!

Николка остался на батарее.

Двадцатого числа рано утром часовой заметил движение на вражеской эскадре. Три больших корабля и пароход снимались с якоря. На третьей батарее, на остальных батареях оборонительной линии и на обоих кораблях пробили боевую тревогу.

С бруствера третьей батареи видно было, как прямо и влево голубела Авачинская губа, главный рейд, окаймленный далекими серо-лиловыми берегами. Вправо видна была зеленая Сигнальная гора, под скалистым обрывом которой на мысу расположена первая батарея, еще правее была малая губа. У входа в нее стояли "Аврора" и "Двина". Ближе, на косе, отделяющей от рейда бухту, малую губу, находилась большая вторая батарея на одиннадцать орудий. Вдали за кораблями виднелись домики Петропавловска.