Розалин Майлз - Я, Елизавета

Однако в тот день сон мой тревожили загадки Гриндала. Мне снилось, что злобный Катилина с окровавленным кинжалом бродит вокруг королевского трона, а старый король смотрит на него беспомощно, словно смертельно раненный зверь. Тем временем львица – а когти ее тоже в крови – выписывает петли вокруг юного львенка, маленького и слабого, а из ее желтых глаз сыплются смертоносные стрелы. В небесах наверху огненными кометами проносятся огромные выкаченные глаза, и голос Гриндала размеренно повторяет: «Смотри в оба, смотри в оба!» – словно безумный жрец в святилище темного божества. Потом хлынул поток, и на берегу серна искала брода, но брода не было, и ее, сердечную, захлестнуло и увлекло на дно.

И серной, как и львенком, была я.

Я знала, что, если не разгадаю загадок, умру. А разгадаю – умру еще скорее. Я раскрыла рот, чтобы закричать, но черный кулак в черной перчатке сдавил мне горло, забил глотку сыпучим пеплом, жженой костью, сажей и мертвечиной. Я проснулась с привкусом смерти на губах.

– Миледи?

– Как вы, миледи?

Тени рассеялись, остался только гадкий привкус во рту, паланкин уже не раскачивался, солнце согрело мое уютное гнездышко, и, что лучше всего, Кэт раздвинула занавеску и в руках у нее было то, о чем я даже не мечтала.

– Кэт, что это? Молоко? Белый хлеб? Яйца, сваренные в масле? Да откуда, скажи на милость…

– Откуда? – Она тряхнула головой, и в ее голосе прорезались рокочущие девонские нотки, как случалось только в самые радостные минуты. – Вот уж пустяки, мадам. Надо только знать, как раздобыть съестное в такой забытой Богом дыре, где не привыкли встречать и холить принцесс!

Я с любопытством выглянула из-за занавесок. Мы остановились в большом и чистом дворе, вокруг еще стояли последние скирды сена, толстые хохлатки суетливо бегали от разошедшегося поутру петуха.

– Мадам?

С наицеремоннейшим реверансом к носилкам приблизилась моя фрейлина Бланш Парри. Если Кэт я любила за простоту, то Парри – напротив, за чинность, присущую ей в любом окружении, будь то королевский двор или скотный. И она, и ее брат Томас, мой теперешний казначей, оставили родной Уэльс, чтобы в один день поступить ко мне на службу. Вдвоем с Кэт они составляли мою семью – ту самую семью, которой у меня никогда не было, чего я, впрочем, благодаря их заботам вовсе не замечала.

Сейчас, сопровождаемая двумя маленькими горничными, Парри пожелала мне доброго утра.

– Скажите, мадам… – Она деликатно помолчала, показывая, что просьба исходит не от нее. – Вы бы не возражали показаться людям?

– Показаться людям?

– Здешние селяне, миледи… они увидели ваш поезд… ваши носилки… и покорнейше просят дозволения засвидетельствовать свое почтение. Они ждали… на столь ужасном морозе… с таким терпением…

– Да ради Бога!

Я передала горничной остатки завтрака и взяла у Парри – она только что достала мой дорожный туалетный прибор – маленькое зеркальце. В него я внимательно наблюдала, как Парри расчесывает мне волосы.

– Сюда… на эту сторону… да, спасибо. Мои серьги, Кэт? Нет, нет, большие жемчужные. А теперь шапочку… коричневую бархатную… да.

Из гладкого металлического кружка на меня смотрело собственное лицо. По-моему, бледновато! Я потерла кулаками скулы, и на щеках тотчас же проступили два карминных пятна. Теперь я выглядела в точности как резная деревянная кукла.

– Мадам! – Парри была шокирована. – У леди на лице не должно быть красноты, это неприлично. Принцессе невозможно равняться с телятницей!

С телятницей! Кэт не знала, смеяться ей или сердиться. «Краснота!» – у Парри это прозвучало как страшное ругательство. Ворча, я покорилась, и вскоре розовая вода и молотая яичная скорлупа убрали с моих щек этот чахоточный румянец.

Теперь я выглядела, как если бы Господь пожелал сотворить меня писаной красавицей. А природная бледность, которую я в минуту тщеславия называла про себя «лилейной», куда больше розового или алого румянца шла к моим русалочьим волосам, отливавшим то золотом, то рыжиной в зависимости от освещения – на солнце они вспыхивали, как у ангела, в пасмурный день отсвечивали литой медью. Признаюсь, я гордилась своими волосами, а в тот день они искрились нитями спряденного солнечного света. Я оправила платье, закуталась в мех, приняла подобающую принцессе осанку и приготовилась к встрече со своими подданными.

– Пусть приблизятся.

В углу двора пританцовывали от холода мои джентльмены, рядом переминалась стража. Чуть дальше терпеливо ждали крестьяне: арендатор в суконном платье и грубых коричневых чулках, с обветренным лицом, его домочадцы обоего пола, дети от десяти лет до грудного младенца на руках, сгорбленный дедушка с палкой. Кто грел замерзшие ладони в подмышках, кто дышал на синие от холода пальцы.

Я с волнением ждала, когда они подойдут. Мне нравилось разговаривать по дороге с простолюдинами. Когда они громко желали многолетия отцу и неизменно добавляли: «Храни Бог и тебя, маленькая дочурка нашего Гарри!» – я чувствовала редчайшую, ни с чем не сравнимую гордость своей принадлежности.

И вдруг как обухом по голове:

– В путь, мадам Елизавета! – Это был голос Паджета. – Нам некогда точить лясы с этой деревенщиной. Его Величество велел поспешать! – Он выдержал паузу. – Что до вашего здоровья и удобств, полагаю, ваша милость предпочтет путешествовать скрытно.

Он потянулся опустить занавески на моем портшезе, отрезать меня от внешнего мира.

Он мной командует, запрещает говорить с селянами, велит ехать тайно, словно государственной преступнице.

Да как он смеет!

И сколько еще ждать, покуда я узнаю, Как он смеет?

– Минуточку, сэр, пожалуйста! – Поддерживаемая с тылу разъяренной Парри, Кэт смело бросилась наперерез врагу. – В дневные часы, когда можно не опасаться зловредных ночных испарений, миледи путешествует с раздвинутым пологом, – твердо объявила она, вновь разводя занавески.

– Здоровье здоровью рознь, мистрис Эшли, – проговорил Паджет, сверкая черными глазами. – Ее милости небезопасно показываться простонародью.

Этого Парри уже спустить не могла.

– Госпоже грозит опасность со стороны английского народа? – вскричала , она. – Думайте, что говорите, сэр! Да ее обожают с самого младенчества! Всякий раз, как она проезжает, люди сбегаются посмотреть! Ни одна живая душа в Англии не тронет ее волоска… мизинчика на ее ноге!

– И все же, – мстительно кивнул Паджет в сторону своих стражников, – будет лучше, если леди Елизавета поедет с опущенными занавесками.

Стражники вразвалку двинулись к нам. Паджет торжествующе улыбнулся.