Розалин Майлз - Я, Елизавета

– Пусть удавится вместе со своею бессмертной душой! – довольно заявила я. – Налейте вина архиепископу! Пусть доводит до конца дело о признании брака недействительным.

И пусть со всех амвонов во всеуслышание объявят, что ребенок – незаконный. Еще вина! За здоровье моего лорда и моего архиепископа и, разумеется, за здоровье моего секретаря!

В ту ночь мы славно повеселились. Однако меньше чем, через минуту я получила жесточайший урок, жесточайшее напоминание, что черный пес-Крушенье всегда бежит следом за своим золотым братом-Торжеством. Ибо вскоре страшные вести из Франции вытеснили из моей головы всякую мысль о Екатерине – вести о поражении и смерти. В этой войне мы потеряли кучу денег, мне до сих пор больно об этом вспоминать. Мы потеряли Гавр и надежду вернуть Кале. Мы потеряли тысячи английских храбрецов и доброе имя Англии, лишь жалкие остатки нашего воинства вернулись назад под изорванным и окровавленным стягом Амброза. Я рыдала у Робина на плече и слегла с мигренью, с болью в животе и в половине лица, где мучительно ныл и дергал еще один зуб.

Тогда ли я недодумала, недослушала, когда граф Леннокс прислал из Шотландии человека с просьбой отправить ему в помощь сына, чтобы вместе требовать от королевы Шотландской возвращения отнятых в приграничных войнах земель? Или просто сдалась на уговоры, когда все вокруг просили отпустить Дарнли в Шотландию?

– Чего вы боитесь, миледи? Что королева Шотландии выйдет за него замуж? – смеялся Робин, замедляя шаг, чтобы подать мне руку, когда мы по мокрой гальке шли из дворцовой церкви с праздника святого Стефана. – Да она никогда не выйдет замуж без вашего согласия, ведь тогда прости-прощай обещанное преемство!

– Но она наверняка хочет взглянуть на него! – возражала я, старательно обходя мокрые декабрьские сугробы, чтобы не замочить лайковые башмачки и узорчатый бархатный плащ. – Брак с ним укрепил бы ее притязания на английский трон и помог бы усидеть на шотландском, ведь в нем кровь Тюдоров и Стюартов!

– Весьма вероятно, – заметил идущий слева от меня Сесил. – Но даже если ей занятно на него взглянуть, в наших интересах окружить ее возможно большим числом искателей. Хотя Филипп Испанский по-прежнему не торопится женить дона Карлоса, Трокмортон пишет мне из Парижа, что королева-регентша сватает королеву Шотландскую за французского мальчика-короля, своего сына Карла.

– За ее бывшего деверя?!

Тень моего отца и его первой Екатерины, Екатерины Арагонской, – как он взял тогда за себя вдову брата Артура, преступил записанный в книге Левит запрет и какие горести из этого проистекли!

– Ах, французы! – Возмущению моему не было предела. Я тоже полагала, юнец Дарнли рубит сук не по себе, что Мария не обратит на него внимания, а если и обратит, то, здраво поразмыслив, откажет.

«Пусть едет», – говорили все.

Никогда еще два слова не воспламеняли такой огромный пороховой погреб, как в тот миг, когда я согласилась с этим «пусть едет».

Как мужчины теряют голову от любви?

А женщины?

Нет, не спрашивайте меня, не знаю. В жизни не теряла даже наперстка, а головы и подавно. Когда я любила Робина, я обретала любовь, любовь, которая была со мною всю жизнь, которой я дышала, как воздухом, с той поры, когда мы вместе резвились в Божьем саду, покуда по прародительскому примеру не впали в греховную человеческую страсть.

Но терять голову от любви?

Нет.

Так что такое любовь?

Если не безумие, может быть, голод? Вкус к неведомому яству, аппетит к еще неиспробованному, влечение к неизвестному, но узнаваемому по первому сладкому дуновению?

Одно я знаю – величайшая любовь в жизни приходит не первой. Есть разные роды любви – девическая влюбленность, телесная страсть, телесный голод, потом зверский голод любви, – и все их надо испытать, испробовать, вкусить, покуда придет величайшая.

Кэт рассказывала, как терзался голодом мой отец – когда угасла его любовь к первой королеве, когда он спал один в Расписном покое Уайтхолла и не входил на королевину половину; когда стала сказываться роковая разница в годах. Королева уже и без зеркала видела, какой глубокий след оставили сорок зим на ее желтоватой коже испанки. Жестокая природа состарила ее до срока; она похоронила всех своих детей, кроме моей сестрицы Марии. Ей пришлось пережить все семь проклятий женского рода: младенцы умирали и разлагались в ее утробе и появлялись до срока бесформенными выкидышами. Хуже всего было рожать мальчиков, которые проживали по несколько дней, успевая заронить надежды – всякий раз ложные. Немудрено, что спина ее согнулась от бесконечных беременностей, от горя, сгорбилась от покорности судьбе.

А Генрихов голод требовал удовлетворения.

Неприкаянный, словно планета на небосводе, король переезжал с места на место, из дворца во дворец по пыльным дорогам и узким аллеям между Вестминстером, Ричмондом и другим его излюбленным приютом – Савойским дворцом.

За ним следовали послы и посланники, тайные советники и придворные, добрые друзья Сеффолк, Кари, Норрис и другие. Сейчас они были королю гораздо ближе королевы и уж конечно он любил их не в пример больше.

Смеясь, дурачась, возясь, как мальчишки, они отвлекали Генриха от горестных мыслей, Екатерина же всем своим скорбным и жалким видом напоминала о его беде.

– По коням! – кричал он на заре; сражался на ристалище, гонял зайцев и борзых как одержимый. По ночам плясал, словно у него пляска святого Витта, без устали прыгал и подскакивал выше всех придворных весельчаков.

– Еще! – приказывал он. – Еще! Больше!

Больше!

Или метал кости, словно в него вселился сам дьявол, проигрывал золото, как медяки. И обжирался. Смотрители королевских кухонь тщетно пытались наполнить эту прорву – говядина, барашки, перепела, каплуны и аисты, павлины, пеликаны и поросячьие ножки царственной процессией устремлялись в разверстый монарший зев.

И с каждым проглоченным куском его величие только возрастало.

«Когда он шествует, земля дрожит и люди дивятся!» – восклицал путешественник, племянник немецкого графа.

«Красивейший и утонченнейший из земных властителей!» – вторил другой поклонник.

Однако голод его не унимался.

Этот голод могла насытить только женщина.

Ранним утром первого мая 1526 года, когда королевины фрейлины возвращались с веселья, Генрих приметил одну, державшуюся особняком. Сквозь оконный переплет он подглядел, как она бросила букет алых и белых майских цветов, отвернулась от веселых подруг и пошла сама по себе.