Михаил Никитин - Воспоминания о революционном Новониколаевске (1904-1920 гг.)

Из тюрьмы он вышел через год и три месяца. Постоянную работу в Одессе Федору найти не удалось: он состоял в «черных списках» и, находясь под надзором полиции, не внушал доверия предпринимателям. В связи с этим Федор уехал в г. Харьков, но вскоре и там его арестовали и сослали, как политически неблагонадежного, в Архангельскую губернию сроком на 4 года. Оттуда Федор бежал и снова поселился в г. Одессе. Здесь он мучительно страдал от безработицы и необходимости скрываться от полиции. Федор буквально голодал, и, если бы не выручали товарищи, которые делились с ним своими скудными заработками, ему пришлось бы очень худо. В этот период Федор нередко ночевал под открытым небом, на скамейках бульваров. Однажды после такого ночлега Федор сильно простудился и тяжело заболел. Выходили его мои родители. С этого времени я и подружилась с ним. Мне было всего 16 лет, когда я впервые встретила Федора в нашем доме. Его привела к нам Роза Виркерман, подруга моих сестер, и сказала, что «этого человека надо обогреть, подкормить и, пока он болен, никуда не выпускать».

Родители мои занимали две небольшие комнаты по Разумовской улице, в доме № 13. Семья наша состояла из 11 человек (мать, отец, бабушка и нас, детей, 8 человек). Старшие мои сестры — Лиза и Фаня работали на пробковой фабрике, они рано вступили на революционный путь борьбы с царским самодержавием. Обе они, Лиза с 1903, а Фаня с 1904 года, состояли в РСДРП, активно участвовали в революции 1905 года. Под их влиянием воспитывались и мы, младшие дети (Впоследствии два брата активно участвовали в Октябрьской революции, были красными партизанами, членами Коммунистической партии. Сестра Фаня за активное участие в революции 1905 г. была сослана на каторгу в Иркутскую губернию, где пробыла 7 лет). В квартире нашей, несмотря на тесноту, часто собирались рабочие. Проводились собрания, прятали типографский шрифт, запрещенную литературу. Жандармы довольно часто посещали нас. Не раз обыски заканчивались кратковременными арестами моих сестер — Вольштейн Фани и Лизы; не раз арестовывали и меня.

Во время этих внезапных налетов мы разыгрывали «помолвку» или просто молодежную пирушку. Смешно было смотреть на «невесту» (сестру Фаню) в дырявых башмаках, в протертом платьишке. С малых лет я выполняла отдельные поручения сестер, а затем и комитета РСДРП — расклеивала и разбрасывала листовки, стояла «на патруле» во время проведения нелегальных собраний и т. п.

Я была рослой, крепкой и красивой дивчиной, и это не раз меня выручало. Нередко под самым носом жандарма я ухитрялась на афишном столбе Деребасовской наклеить листовку, а затем, невинно улыбаясь, наблюдать за злым лицом жандарма, с бешенством срывавшего листовку. Но дело сделано — кое-кто из рабочих успевал ее уже прочесть.

Когда сестер арестовали после разгрома революции 1905 года, меня, наряженную «барышней», комитет отправил к надзирателю Одесской тюрьмы Перелешину с прошением якобы от богатых семейств об отпуске случайно арестованных девиц-белошвеек Елизаветы и Фаины. Однако мое «ходатайство» не спасло Фаину от сибирской каторги.

Передовые, революционные воззрения моих сестер благоприятно сказывались на настроении Федора. Он полюбил нашу семью и стал часто к нам захаживать. К этому времени он поступил на бисквитную фабрику им. Юлиса, где работал слесарем.

Мне нравилась благородная, честная и добрая натура Федора. Он рассказывал, что чувство ненависти к насилию и неравенству людей созрело в его душе очень рано и всегда вызывало стремление к протесту.

Вспоминая еврейский погром в 1905 году в г. Одессе, Федор с гневом говорил: «За что над ними издеваются? Никогда не изгладятся из моей памяти выбитые стекла домов, разорванные перины, разметавшиеся по улицам перья, рыдания матерей над трупами своих детей!»

Нравился мне Федор и за то, что он хорошо пел. Иногда мы пели дуэтом, и, слушая нас, друзья говорили: «Сущие артисты».

Не успел Федор как следует обосноваться на работе, как его снова арестовали. Революционная работа среди одесских рабочих отравлялась провокациями полиции, стремившейся разложить рабочее движение подкупами и проповедью эксов. Федор почувствовал себя в затхлой атмосфере предательства — ближайший его товарищ Данила Спиридонов оказался провокатором. Федора арестовали на улице, а вместе с ним и меня «как его невесту». Продержали нас в тюрьме не так долго: меня 2 месяца, а Федора — 9 месяцев.

После выхода из тюрьмы Федор стал жить у нас. Физические силы были надорваны тюрьмами. Кроме того, он глубоко переживал провокацию своего бывшего друга Спиридонова. Когда Федор снова появился в нашей семье, я стала его женой.

В молодые годы, годы юношеской романтики, когда многие вопросы и ответы на них не совсем правильно осознавались, а ум искал пути к новой жизни, Федор сочувствовал анархистам. Только пройдя суровую жизненную школу революционной борьбы, он понял несостоятельность своих взглядов. На твердую большевистскую платформу он встал в Нарымском крае Томской губернии, куда был отправлен в конце 1911 года на 5 лет в административную ссылку. Сюда попала на тот же срок и я за участие в забастовке на пробочной фабрике (помещался он в слободке Романовке). В ссылку мы шли этапом, путь был нелегкий и осложнялся для меня еще и тем, что в 17 лет я готовилась впервые стать матерью.

В Нарыме нам приходилось жить в суровой обстановке. Ссыльные страдали и от климата: зимой от трескучих морозов, глубоких сугробов, летом — назойливой мошкары, прилетавшей из дикой заболоченной тайги. Приходилось жить в трудных материальных условиях. Пособие на каждого ссыльного отпускалось мизерное, а приработков — никаких. Не меньше страдали ссыльные и от одиночества, отчужденности от родных, близких товарищей, отсутствия переписки с ними.

В Нарымском крае в ссылке находились люди различных социальных прослоек и политических убеждений: рабочие, интеллигенты, крестьяне, большевики, анархисты, меньшевики и эсеры. Коренное население края составляли ханты, русские и другие народности. Мы с Федором поселились в небольшой комнатушке, на втором этаже, в многодетном семействе Григорьевых. Платили им за жилье 3 рубля в месяц.

Суровые условия жизни выковывали среди ссыльных крепкую дружбу и хорошую привычку поддерживать наиболее остро нуждающихся товарищей и их семьи. Помню, нам помогали товарищи чем только могли, и летом и зимой. Если были удачные походы в тайгу или богатый улов в Оби, все радовались тому, что дети не будут голодать. В ссылке у меня родилось трое детей.

Своим временем Федор дорожил крепко. Он стремился получить новые знания, расширить общеобразовательный и политический кругозор. Он много читал, любил беседовать и дискуссировать о прочитанном с товарищами, в спорах «выяснять истину». Среди ссыльных находились зрелые и видные социал-демократы — товарищи Аладжьянц, Николай Моторин, Абрам Гольцман, Алексей Гастев, Андрей Звездов, Сольц, Марк Левитин, Андрей Клепиков, писатель Адрианов, художник Григорьев с женой Дуней, петербуржцы — Федор Другов, Владимир Шишков, Алексей Овчинников, Васса и Николай Воробьевы и другие. Особенно Федор дружил с Гастевым, Аладжьянцем, Гольцманом, Звездовым и Левитиным. Все они помогали Федору в занятиях по самообразованию. Каждую свободную минуту Федор отдавал книге. Занимался он настойчиво и упорно. Эти труды не замедлили сказаться: он встал на твердую платформу большевиков и страстно пропагандировал идеи коммунизма всюду, принадлежа к той категории ссыльных, которых называли «вечными смутьянами».