Сергей Платонов - Под шапкой Мономаха

Нельзя, конечно, удивляться тому, что при воцарении Романовых вокруг них поспешили собраться их родные и ближние семьи, а в числе прочих и те, которые служили Вору. Князья Сицкие, Троекуровы, Черкасские естественно приблизились в Москве к «великим государям», царю Михаилу и патриарху Филарету, после того, как были близки к последнему в Тушине. Удивительнее судьба тушинских дьяков. Вероятно, исключительною талантливостью и деловитостью, а не иными соображениями следует объяснять возвышение при царе Михаиле таких людей, как Петр Третьяков, помянутый Иван Грамотин, Ф. Шушерин, которые были коренными тушинцами и тем не менее в Москве потом играли очень большую роль. Из них о Шушерине мы знаем мало.

О Третьякове же и Грамотине известно кое-что любопытное. Оба они, по-видимому, выдавались своими способностями и своим уменьем менять господ. Третьяков служил еще первому самозванцу и при Шуйском, как указал Н.П. Лихачев [143], был разжалован из дьяков в подьячие. От Шуйского он первым подьячим Посольского приказа перебежал в Тушино и там стал думным дьяком. Вора он оставил поздно, в 1610 году, и тем не менее во временном правительстве 1612–1613 годов умел стать первым дьяком, хотя там и потерял титул «думного». Вторично он его получил 12 июля 1613 года от царя Михаила. Мы видели, как высоко Масса ставил Третьякова по силе его влияния; большое и притом злое влияние на ход дел приписывает Третьякову и московский летописец. По словам летописи, посольский съезд под Смоленском в 1615 году расстроился «от дьяка от Петра Третьякова» по той причине, что московским послам он из Москвы не посылал «полново указу». Тогда же и в Новгороде Третьяков создал беды русским людям от шведов, так как изменою про тайные дела «писал с Москвы в Немцы» [144]. Однако эти злоупотребления, если только они были, не повлияли на карьеру Третьякова, который и скончался «великим канцлером», по терминологии Массы. Заменивший его Иван Грамотин приобрел еще большую известность, чем Третьяков. Мы видели выше, что он бывал дважды в Западной Европе в исходе XVI столетия как подьячий Посольского приказа. Первый самозванец сделал его думным дьяком, а Шуйский сослал его дьяком во Псков, откуда Грамотин и начал свои похождения, уйдя в Тушино. Из Тушина явился он к Сигизмунду, от Сигизмунда приехал дьяком в Посольский приказ в Москву, из Москвы вовремя выехал опять к королю, у которого и оставался в первое время власти Романовых. Когда именно он вернулся в Москву и чем заслужил прощение и милость, сказать трудно. Еще в 1615 году на официальном московском языке он именовался «изменником» и «советником» Гонсевского вместе с Андроновым и другими подобными [145]. А в 1618 году он уже ведает Посольским приказом в Москве. Если на самоуправство «измену» Третьякова до нас дошли жалобы летописца, то на такие же качества Грамотина жаловались сами «великие государи». В конце 1626 года их именем было объявлено: «…был в Посольском приказе Иван Грамотин и, будучи у государева дела, государя… и отца ево государева… указу не слушал, делал их государския дела без их государского указу самовольством, и их, государей, своим самовольством и упрямством прогневал, и за то на Ивана Грамотина положена их государская опала». Грамотин был сослан на Алатырь, а после смерти Филарета снова вошел в милость и получил прежнюю должность, от которой по старости отказался сам в конце 1635 или в начале 1636 года [146]. Удивительно это постоянство царской милости к такому «перелету», каким был Грамотин: его возвращают из ссылки тотчас по смерти патриарха, торопясь загладить опалу, шедшую, очевидно, от патриарха, милостью «для блаженныя памяти» того же патриарха Филарета. Опираясь на государеву милость и пользуясь государевым доверием, такие дельцы, как Третьяков и Грамотин, сосредоточивали в своих руках управление несколькими ведомствами, соприкасавшимися обыкновенно с Посольским приказом, именно «четями». Обширные сферы правительственной деятельности и общественной жизни попадали поэтому в круг их влияния и воздействия и терпели от их властных рук, привыкших к самоуправству и насилию в жестокие годы смуты и «разоренья». Память о Третьякове и Грамотине жила у московских людей и после того, как они ушли от дел: не добром вспоминали их, например, торговые люди в своей челобитной 1646 года, приписывая их подкупности свои торговые беды [147].

Если приведенные нами наблюдения точны и правильны, они вскрывают перед наблюдателем чрезвычайно любопытный и важный факт. Ни одна политическая партия, ни одна общественная организация из действовавших в Смутное время, не дала такого количества влиятельных представителей в правительство царя Михаила, какое дало пресловутое Тушино. Как нам кажется, три обстоятельства могут до некоторой степени объяснить это поразительное явление. Во-первых, вражда Романовых с Шуйскими естественно вела к тому, что Романовы не прочь были пользоваться Тушином против царя Василия. Пребывание в Тушине Филарета, разумеется, не было только подневольным «пленом»: освободившись от этого плена, Филарет обратился, как известно, к королю, а не в Москву. При этих условиях связи, завязанные Филаретом в Тушине, не были тюремными узами и не разорвались при падении самого Тушина. Филарет и вообще Романовы имели возможность узнать и оценить тушинские таланты и давали им ход в Москве, вспоминая в них старых слуг и союзников тушинского патриарха. Во-вторых, с торжеством казачества в подмосковном ополчении 1611 года тушинские бояре князь Трубецкой и Заруцкий на время получили в свои руки верховную власть в стране и осуществляли ее с помощью администрации, в которой преобладал тушинский элемент. Из таборов Трубецкого этот элемент перешел во временное правительство в освобожденной Москве (вспомним Третьякова и Шушерина) и занял здесь первые места, потому что, по известной тушинской щедрости, обладал вьющими чинами и званиями, чем сотрудники Пожарского. В-третьих, численное превосходство казачества в Москве и сильное его влияние в пору избрания царя Михаила Федоровича должно было поддерживать в составе правительства тушинских деятелей, близких к казачеству по воспоминаниям и традициям «воровского» стана. Мы видели в начале статьи, как тяжело было давление казаческих вожделений на неокрепшую земскую власть: умевшие ладить с казаками чиновные тушинцы, скорее всего, могли и умели ослабить это давление.

Если были причины для того, чтобы тушинцы забрали в свои руки значительную долю власти и влияния в Москве и смогли при царе Михаиле Федоровиче подчинить себе Москву так, как не смогли этого сделать при воре, то были, по-видимому, и особые последствия их господства в администрации и суде. Общеизвестен факт, что московское общество того времени было очень недовольно московским чиновничеством. К 40-м годам XVII века это недовольство получило уже очень определенные формы, а к исходу 40-х годов оно повело даже к открытому бунту в Москве и во многих других городах. В 1642 году провинциальные служилые люди дали царю свой знаменитый отзыв о московских дьяках: «…твои государевы диаки и подьячие (писали они) пожалованы твоим государским денежным жалованьем и поместьями и вотчинами и, будучи безпрестанно у твоих государевых дел и обогатев многим богатеством, неправедным своим мздоимством, и покупили многия вотчины и домы свои состроили многие, палаты каменныя такия, что неудобь сказаемыя: блаженныя памяти при прежних государех и у великородных людей таких домов не бывало, кому было достойно в таких домах жити». В противоположность этому зазорному богатству дворяне о себе заявляли, что они разорены «пуще турских и крымских бусурманов московскою волокитою и от неправд и от неправедных судов» [148]. Выше было указано, что по боярским книгам того времени дьяки значились среди богатейшей земельной знати: обличение дворян, стало быть, не грешило против истины. А что сами дворяне чувствовали себя близко к разорению, это можно заключить из многих документов. По одному частному письму 1641 года видно, что уже в то время – значит, задолго до мятежей 1648 года – «земля стала» и шла «мирская молва» про бояр, что «боярам от земли быть побитым» [149]. Чувства, стало быть, напряглись настолько, что можно было чуять в воздухе грозу. О злоупотреблениях администрации того времени писалось много, и здесь нет нужды повторять известное; но любопытно будет отметить, что, помимо и сверх отдельных злоупотреблений и неправды, самые обычные приемы тогдашней администрации отличались грубостью и распущенностью. В расчете на безнаказанность, думные дьяки – например, при объявлении решений по местническим челобитьям – дрались и толкались, бранились и сочиняли самовольные резолюции – словом, «воровали» безо всякого стеснения [150]. Без стеснения вели себя приказные власти в своих приказах. В частных деловых отписках тех лет находятся любопытные сведения о том, почему в Москве в приказах «дела мало вершатся»: «околничей мало ездит в приказ», «волокиты много, издержки великия подьячим и людям дьячьим и сторожем». Было совершенным исключением, что дьяк П. Чириков в первую пору знакомства с просителями денег в дар «с приезду» не взял, а говорил: «…посмотрю-де по деле, а то-де не уйдет». Зато впоследствии тот же Чириков получил 30 рублей, «и ему кажется мало». Неудивительно казалось, что боярин князь AM. Львов при просителе «в приказе не бывал не единожды», если даже его ничтожный подьячий «мало и в приказ ходит, а потому делу указу нет». Для того чтобы улучить милость боярина, надобны были особые ухищрения; не просто, например, требовалось прислать ему рыбы, а именно такой, какую князь Львов любит: прислали «тридцать сижков Свирских, а не кубенские сижки, и тех сижков боярин не кушает». Но и Кубенские сижки не всегда помогали. «Божия поспешения во всем нам нет, – писал одному монастырю его слуга, – боярин гораздо гневен, споны не стало многим монастырем, не нам однем токмо… нашу братью дерет нещадно: сам указ учинит, да и переговору нет снова; за кого заступы большие, тем и дела чинятца». А за кого не было заступ, с тем боярин не церемонился: приказывал «с суда» из приказа «выбить взашей» и челобитные драл вместо правильного по ним производства [151]. Таков был князь А.М. Львов в Большом дворце; о нем не сохранилось в московском обществе никаких особенно дурных воспоминаний, потому что были люди гораздо похуже – именно те, которые погибли от самосуда московской толпы в 1648 году. Те же корреспонденты, от которых нами взяты строки о князе Львове, сообщают нам любопытное сведение, что уже в 1646 году в Москве ходил особый термин, которым обозначались административные приемы «земскаго судьи» Л.С. Плещеева и его присных. Один из деловых ходоков стращал своих неприятелей: «…дерну-де яз вас всех во дворец, не хуже-де буду Плещеевщины, выучю-де вас всех (кричал он), отбелю всех на лицо, узнаете меня, каков вам буду» [152]. «Плещеевщина» была таким же словечком, каким век спустя стала «бироновщина». Она означала определенную манеру административного хищника, которая современниками определялась очень точно, именно как «во всяких разбойных и татиных делах по его Левонтьеву (то есть Плещеева) наученью от воровских людей напрасные оговоры». Олеарий поясняет нам, как делались эти «оговоры»: Плещеев «нанимал негодяев для того, чтобы они ложно доносили на честных людей», – и выжимал из оговоренных последние соки [153].