А Кабацков - «Включен в операцию». Массовый террор в Прикамье в 1937–1938 гг.

«До чудес дело доходило с этими упрощенными методами следствия, — писал со знанием дела А. Г. Гайда. — В Соликамской тюрьме группой следователей в 4–5 человек (руководили Годенко, Клевцов и Белов) в работе с инобазой они делали 96 признаний в день. Арестованные буквально стояли в очередь, чтобы скорее написать заявление о своей контрреволюционной деятельности, и все они потом были осуждены по первой категории» [686].

Затем начинался следующий этап. Следователи сочиняли протоколы допросов, в которые вносили показания о диверсионных актах, шпионаже и вредительстве. Во вредительство включали сведения об авариях, нарушениях технологической дисциплины и неполадках в работе. Если фактов не хватало, их приходилось сочинять. «Левоцкий говорил, что надо прекратить писать в протоколах разбор железных дорог и пожары, что надо придумать другие формы обвинения. „Неужели чекисты не могут придумать?“», — вспоминал на суде один из пермских оперативников [687].

Если обвиняемый отказывался подписать признание, его все равно «…пропускали [на тройку. — О. Л.] по показаниям других арестованных, а в обвинительных заключениях писали, что виновным себя не признал, но изобличается другими обвиняемыми» [688]. Следователю приходилось очень много писать. Для перепечатки составленных протоколов не хватало ведомственных машинисток. В Кизеле, например, их собирали по всему городу, «…даже подписок [о неразглашении. — О. Л.] с них не брали» [689].

Кроме того, сочинитель протоколов должен был составлять и альбомные справки, в которых в сжатом виде формулировал состав преступления. Его работа проверялась и редактировалась начальством. Такое дело поручали людям грамотным, проверенным и опытным, при чинах и должностях. Начальство, если была такая возможность, оберегало их от черной работы — арестов и участия в допросах. В оперативных группах эти люди считались «белой костью». В Москве их называли «журналистами» [690]. Здесь к ним даже кличек не прилепили, в отличие от их младших собратьев, вынуждающих подследственных подписать признательный протокол, грозящий или смертью, или многолетним сроком заключения. Таких следователей называли «колунами», как и внутрикамерных агентов, или «диктовальщиками». Работа у них была адская. «Каждому следователю давалось на допрос арестованного с получением признания — 15 минут» [691].

Умельцы из Ворошиловского горотдела НКВД изобрели прогрессивный метод допросов. Они собирали в чистой и светлой комнате 20–30 подследственных, сажали их за столы, включали радио или заводили патефон и долго и проникновенно убеждали собравшихся покончить с затянувшимся делом, пойти навстречу органам и советской власти, подписать протоколы и вернуться спустя какое-то время к своим семьям. Отказывались очень немногие; таких отправляли в карцер [692].

Для районов, позднее вошедших в Пермскую область, самым скорострельным месяцем стал декабрь. В самом конце 1937 г. следственным бригадам удалось сократить сроки от ареста до приговора до двух-четырех недель. Из общего числа арестованных 17 декабря до нового года были осуждены 82 %. Из тех, кого взяли позже на день, к 30 декабря пропустили по Свердловской тройке, 92 %.

Удар по инобазе на деле явился вторым этапом кулацкой операции. Так требовала Москва, так его понял и Дмитриев. «На арест кулаков сверх этого я имел отдельное распоряжение заместителя наркома — комкора Фриновского», — оправдывался он на следствии [693].

Второй этап был наиболее массовым и наименее целенаправленным. Технологические усовершенствования, упрощающие и фальсифицирующие следственные действия, привели к тому, что под удар органов попадали люди, бывшие опорой власти: кадровые рабочие, колхозники, члены партии и комсомольцы.

Предложенный сценарий, хоть и оптимизировал процесс репрессий, своей политической цели не достиг. Амбициозным планам Д. М. Дмитриева не суждено было сбыться. Центр так и не разрешил местному УНКВД проводить процесс против уральских правых в Свердловске. В апреле 1938 г. тройка Свердловского УНКВД фактически прекращает работу, чтобы еще раз возобновить ее в августе. Но уже в мае Дмитриева настигла ударная волна перманентной чистки в центральном аппарате НКВД. Его смещают с должности, назначив на короткое время начальником ГУШОСДОР НКВД СССР. Его заместитель Дашевский становится в нем начальником эксплуатационного отдела; в июне 1938 г. Дмитриев арестован, в марте 1939 г. — расстрелян [694]. В июле арестовали организаторов кулацкой операции Я. Ш. Дашевского, Н. Я. Боярского и самого рьяного исполнителя — В. Я. Левоцкого. Осенью пришел черед Шейнкмана, а в следующем году — Шахова, Былкина, Беланова, Варшавского и др. Перед арестом Варшавский сделал доброе дело:

«…без необходимой перепроверки материалов огульно освобождал арестованных из-под стражи» [695].

Кулацкая операция по замыслу ее организаторов, напомню, была призвана «…беспощадным образом разгромить банду […] антисоветских элементов, защитить трудящийся советский народ от их контрреволюционных происков и навсегда покончить с их подлой подрывной работой против основ советского государства». На территории будущей Пермской области исполнители приказа подвергли репрессии около 8000 человек. Из них 5060 человек (63,8 %) было расстреляно в течение года. Среди репрессированных преобладали рабочие — 3565 человек, или 44,8 % Как минимум половина из них была занята на предприятиях тяжелой промышленности, в том числе (примерно четверть от общего числа) квалифицированные работники, обслуживающие машины и механизмы. Немалую долю составляли служащие — 1151 человек, или 15,5 % в общем составе репрессированных. Среди них — врачи, инженеры, экономисты. Доля работников сельского хозяйства: колхозников, рабочих совхозов, единоличников составляет 2049 человек, или 25,7 %. И хотя во всех отчетах, посылаемых Свердловским УНКВД в Москву, речь шла о «заклятых врагах Советской власти» — кулаках, белоповстанцах, карателях, на самом деле под оперативный удар попали обыкновенные рабочие, крестьяне, служащие.

Такое смещение социальных ориентиров, как представляется, не было вызвано случайными причинами: головотяпством, самоуправством, карьерными соображениями, или злой волей местных организаторов репрессивной акции. Оно определялось более серьезными факторами. Как явствует из документов, кулацкая операция являлась лишь одним из звеньев в «выкорчевывании» вражеских элементов из всех социальных институтов советского общества, в том числе и из его властных учреждений. Установить связь между секретарем райкома ВКП(б), обвиненным во заговорщической деятельности, и конюхом из «бывших» можно было только через длинную цепочку посредников, в которую обязательно входили и колхозные бригадиры, и сельские активисты, и стахановцы, и зоотехники, и ветеринары. Иначе говоря, соединение задач политической чистки партийных учреждений и предотвращения кулацкой контрреволюции влекло за собой репрессивные практики по отношению к третьим элементам — рабочим, служащим и колхозникам, соприкасавшимся в своей производственной деятельности или бытовом общении с обреченными на истребление социальными группами. В ходе операции в группу риска попадали как активисты — стахановцы, ударники труда, составлявшие ближайшее социальное окружение партийного и хозяйственных аппаратов, но также и работники, подозрительные по своим прежним и нынешним связям с раскулаченными, замеченные в недобросовестном отношении к трудовым обязанностям, в недостаточной лояльности к системе.