Павел Мельников-Печерский - На горах (Книга 2, часть 3)

* * *

Гости Патапа Максимыча один за другим по сторонам разъехались. Один Колышкин доехал с ним вместе до губернского города. Там у него и пристал Патап Максимыч с Груней, там и дожидался утра, когда шедший вверх по Оке пароход должен был отваливать.

Жена Колышкина была дома. Только что воротилась она от вятских сродников, где часто и подолгу гащивала. Впервые еще увиделась с ней Аграфена Петровна. Не больше получаса поговорили они и стали старыми знакомыми, давнишними подругами... Хорошие люди скоро сходятся, а у них у обеих - у Марфы Михайловны и Аграфены Петровны - одни заботы, одни попеченья: мужа успокоить, деток разуму научить, хозяйством управить да бедному по силе помощь подать.

- Погляжу я на Патапа Максимыча, - сказала Марфа Михайловна. - И весел он кажется и разговорчив, а у него что-то на душе лежит. Горе ль его крушит, али забота сушит?..

- Горя не видится, а заботы много! - ответила Аграфена Петровна. - Вот теперь к Марку Данилычу едем. При смерти лежит, надобно делам порядок дать, а тятенька его дел не знает. Вот и заботно.

- Давеча он говорил об этом и про то говорил, что вам куда-то далеко надо за дочкой Смолокурова съездить, - молвила Марфа Михайлована. - Что ж, эти Смолокуровы сродники будут вам?

- Нет, - ответила Аграфена Петровна. - Ни родства, ни свойства, да и знакомы не очень коротко. Да ведь при больном нет никого присмотреть за делами.

Потому тятенька и поехал.

- Какой он добрый, какой славный человек! - вскликнула Марфа Михайловна. Вот и нам сколько добра сделал он, когда Сергей Андреич пустился было в казенные подряды, из беды нас вызволил (Вызволить - выручить, освободить. Слово сибирское. ).

Тогда еще внове была я здесь, только что приехала из Сибири, хорошенько и не понимала, какое добро он нам делает... А теперь каждый день бога молю за него. Без него идти бы нам с детками по миру. Добрый он человек.

- Да, - примолвила Аграфена Петровна. - Вот хоть и меня, к примеру, взять. По десятому годочку осталась я после батюшки с матушкой... Оба в один день от холеры в больнице померли, и осталась я в незнакомом городу одна-одинешенька. Сижу да плачу у больничных ворот. Подходит тятенька Патап Максимыч. Взял меня, вспоил, вскормил, воспитал наравне с родными дочерьми и, мало того, что сохранил родительское мое именье, а, выдавши замуж меня, такое же приданое пожаловал, какое и дочерям было сготовлено.

И засверкали слезы на ресницах Аграфены Петровны. Эти слезы и простой, бесхитростный рассказ про "доброго человека" растрогали Марфу Михайловну. Не знала еще она, что сделал Патап Максимыч для богоданной дочки своей. "Хорошо на твоем свете, господи, - подумала Марфа Михайловна, - ежели есть еще такие люди на нем".

Вечером долго сидели за чайным столом. Шли разговоры веселые, велась беседа шутливая, задушевная. Зашла речь про скиты, и Патап Максимыч на свой конек попал - ни конца ни краю не было его затейным рассказам про матерей, про белиц, про "леших пустынников", про бродячих и сидячих старцев ("Лешими пустынниками" зовут беглецов, живущих по за волжским, вятским и пермским лесам, под видом искания отшельнической жизни и с целию душевного спасения. ) и про их похожденья с бабами да с девками. До упаду хохотал Сергей Андреич, слушая россказни крестного; молчала Аграфена Петровна, а Марфа Михайловна сказала детям:

- Прощайтесь-ка, детушки, ложитесь спать. Пора.

Старшие, почти уж подростки, вздумали маленько поспорить, говорили, что рано еще и спать им не хочется, но Марфа Михайловна, с доброй кроткой улыбкой любящей матери, строго посмотрела на них и молча пальцем погрозила. С грустным видом дети стали прощаться. А больно хотелось им еще послушать смешных россказней Патапа Максимыча.

- Этого слушать им еще не годится, - скромно улыбаясь, молвила Марфа Михайловна по уходе детей. Теперь говорите, Патап Максимыч, из детей мы вышли, а я с Аграфеной Петровной не красные девушки, ушки золотцом у нас не завешаны, обе были на божьем суде ("Принять закон", "идти на суд божий" - венчаться .). А все-таки вы уж не очень...

- Вот те и на! Вот и попал ерш в вершу... А мне, признаться, и невдомек, вскликнул Патап Максимыч. - Ну, не взыщите на старике, матушка Марфа Михайловна. Ни вперед, ни после Не буду. А что поначалили меня, за то вам великий поклон.

И поклонился ей в пояс.

- Полноте, Патап Максимыч. Я ведь это только для деточек, - сказала Марфа Михайловна. - Молоды еще, соблазнов пока, слава богу, не разумеют. Зачем прежде поры-времени им знать про эти дела?.. Пускай подольше в ангельской чистоте остаются. По времени узнают все и всего натерпятся. А память о добром детстве и на старости лет иной раз спасает от худого.

- Верно ваше слово, Марфа Михайловна, - сказал Патап Максимыч и, обратясь к Сергею Андреичу, примолвил: - Ну их к бесам старцев шатунов да скитских матерей. Зачни про них говорить, как раз на грех наскочишь. Ей-богу.

- Как же это, крестный, ты говоришь об них так непочтительно и всегда готов над ними надругаться, а сам держишься ихней веры?.. - спросил его Сергей Андреич.

- Человек в чем родился, в том и помри, - сказал на то Патап Максимыч. Веру переменить, не рубаху сменить. А ежели до бога, так я таких мыслей держусь, что, по какой вере ему ни молись, услышит он созданье рук своих. На что жиды - плут на плуте, мошенник на мошеннике, и тех господь небесной манной кормил. Без конца он милосерд.

- А ежели держишься ты того, в чем родился, так зачем же издеваешься над своим духовным чином? - спросил Сергей Андреич.

- Для того что набитые дураки все они, - отвечал Патап Максимыч. - Ежели правду сказать, умного меж ними и не бывало. Да к тому - каждый из вора кроён, из плута сшит, мошенником подбит; в руки им не попадайся, оплетут, как пить дадут, обмишулят, ошукают (Обмишулить - обмануть, обсчитать, ошукать - обманом кого провести. ). Теплые ребята, надо правду говорить.

- Коли плуты, так не дураки, - заметил Сергей Апдреич. - Плутов дураков не бывает.

- Этого не скажи, - молвил Патап Максимыч. Немало есть на свете людей, что плутовства и обманства в них целые горы, а ума и с наперсток нет. Таких много... Из самых даже первостатейных да из знатных бывают. У иного, пожалуй, ум-от и есть, да не втолкан весь. Вот что, дружище!

- Значит, и из ваших духовных сколько-нибудь умных наберется же? - молвил Сергей Андреич.

- Мало, - ответил Патап Максимыч. - Возьми хоть моего зятька. Гремел, по разуму первым человеком считался. А раскуси - дурак дураком. Что на уставах-то собаку съел, так что ж тут доброго да полезного? Пустошь, боле ничего. "Пролога" да "Кормчие" , "Златоусты" да "Маргариты" , а лошади не умеет запрячь, рожь от овса не отличит. А на дело его и не спрашивай. Дармоед, тунеядец, больше ничего. И все они такие. Сестрицу мою возьми, Манефу, славят умницей, а я не возьму греха на душу, этого не скажу, потому что знаю ее вдоль и поперек. Ловка, хитра - это так, хозяйка домовитая - и это так, а чтоб ума палата у ней была - это, брат, шалишь-мамонишь! Лукава, и лукавство ее за ум почитают. А что лукава, так лукава; одни уста и теплецом и холодком дышат, глаза зараз смеются и плачут.