Олег Ивик - История сексуальных запретов и предписаний

Показательна в этом смысле речь Цицерона, произнесенная в 56 году до н. э. в защиту Марка Целия Руфа — того самого, который позднее писал Марку Туллию о своих проблемах со Скантиниевым законом. Пока что у Марка Целия были другие неприятности: его обвиняли в мятеже, в избиении приехавших из Александрии послов, в попытке отравить главу посольства, в подкупе рабов с помощью золота, взятого у скандально известной римлянки Клодии (сестры знаменитого народного трибуна), и, наконец, в попытке отравить и саму Клодию. По-видимому, такого букета обвинений врагам Марка Целия показалось мало, так как они присовокупили к ним и нравственные характеристики, нарисовав перед судьями облик аморального юноши, склонного к греховным, с их точки зрения, наслаждениям.

Цицерон не стал спорить с обвинителями о том, совершал ли его друг и ученик те преступления против нравственности, в которых его обвиняли, или нет. Он поставил вопрос иначе: можно ли в нынешнее просвещенное время считать аморальными те скромные радости, которым предавался Марк Целий? Единственное обвинение, которое Цицерон посчитал серьезным (речь идет о преступлениях против нравственности, а не об отравлении послов), — это обвинение в мужеложстве. Но адвокат отвергает его с негодованием: «Ведь насколько юный возраст Марка Целия мог дать повод для подобных подозрений, настолько же он был огражден и его собственным чувством чести, и заботливым отцовским воспитанием». Что же касается всего остального, Цицерон не считает, что поведение Марка Целия чем-либо отличалось от общепринятого и дозволенного:

«Ведь этому возрасту с всеобщего согласия позволяются кое-какие любовные забавы, и сама природа щедро наделяет молодость страстями. Если они вырываются наружу, не губя ничьей жизни, не разоряя чужого дома, их обычно считают допустимыми и терпимыми… Но если кто-нибудь думает, что юношеству запрещены также и любовные ласки продажных женщин, то он, конечно, человек очень строгих нравов — не могу этого отрицать — и при этом далек не только от вольностей нынешнего века, но даже от обычаев наших предков и от того, что было дозволено в их время. И в самом деле, когда же этого не было? Когда это осуждалось, когда не допускалось, когда, наконец, существовало положение, чтобы не было разрешено то, что разрешено?»

Цицерон не обходит вниманием и конкретных женщин, с которыми имел дело его подзащитный, бросая камень в огород его бывшей любовницы Клодии (она же воспетая Катуллом «Лесбия»), в отравлении которой он теперь подозревался:

«Если какая-нибудь незамужняя женщина откроет свой дом для страстных вожделений любого мужчины и у всех на глазах станет вести распутную жизнь, если она привыкнет посещать пиры совершенно посторонних для нее мужчин, если она так будет поступать в Риме, в загородных садах, (…) если это, наконец, будет проявляться не только в ее поведении, но и в ее наряде и в выборе ею спутников, не только в блеске ее глаз и в вольности ее беседы, но также и в объятиях и поцелуях, в пребывании на морском берегу, в участии в морских прогулках и пирах, так что она будет казаться, не говорю уже — распутницей, но даже распутницей наглой и бесстыдной, то что подумаешь ты (…) о каком-ни-будь молодом человеке, если он когда-нибудь проведет время вместе с ней?»

Цицерон увлеченно живописует пороки злополучной Клодии: она «всем отдавалась», в ее дом «с полным основанием стремились все развратники», «она даже содержала юношей», «как вдова она жила свободно, держала себя бесстыдно и вызывающе», «будучи развращенной, вела себя как продажная женщина». «Неужели я мог бы признать развратником человека, который при встрече приветствовал бы ее несколько вольно?» — восклицает оратор.

Увлекшийся Цицерон дошел до того, что связал моральный, а точнее, аморальный облик Клодии с известным римским магистратом Аппием Клавдием Слепым, жившим на три сотни лет раньше и не имевшим к матроне никакого отношения. От его имени он вопрошает Клодию: «Для того ли расстроил я заключение мира с Пирром, чтобы ты изо дня в день заключала союзы позорнейшей любви? Для того ли провел я воду, чтобы ты пользовалась ею в своем разврате? Для того ли проложил я дорогу, чтобы ты разъезжала по ней в сопровождении посторонних мужчин?»

Обрисованное Цицероном поведение Клодии было в те времена уже достаточно типичным, но еще недостаточно привычным для людей старой закалки. Человек, покусившийся на такую женщину, не мог считаться коварным растлителем невинных матрон. Нравственный облик подзащитного был спасен, после чего никто уже не хотел ставить ему в вину ни мятеж, ни покушение на посла, ни тем более покушение на саму злосчастную Клодию. И Марк Целий был полностью оправдан.

С точки зрения наших сегодняшних представлений о юриспруденции вопрос о том, отравил Марк Целий посла или нет, не столь тесно связан с тем, пользовалась ли его бывшая любовница «в своем разврате» водой, проведенной в город тремястами годами ранее. Но вольные нравы своей эпохи Марк Туллий обрисовал достаточно точно.

В середине второго века до н. э. римляне окончательно покорили балканскую Грецию. Еще век спустя границы Римской державы расширились на восток до Евфрата. Завоеватели мира в свою очередь были завоеваны роскошью и изнеженными нравами Востока. Измены не только мужей, но и жен стали делом обычным. Обычным делом стали и разводы. Теперь одному из супругов достаточно было произнести традиционную формулу развода (муж говорил: «Возьми с собой твои вещи», а жена: «Имей у себя твои вещи»), и брак считался расторгнутым. Жене, собиравшейся на встречу с любовником, достаточно было объявить мужу о разводе, чтобы избегнуть судебного преследования за прелюбодеяние. А по возвращении домой можно было столь же легко брак восстановить.

Холостяцкая жизнь римлянам была невыгодна — в государстве существовали законы, предписывающие гражданам обязательное супружество, а к уклонявшимся от семейной жизни применяли экономические санкции. Еще в 403 году до н. э. цензоры Камилл и Постумий, по сообщению Валерия Максима, «известную сумму денег в наказание таких, которые до старости прожили холостыми, платить принуждали». Причем цензоры объясняли свою позицию следующим образом: «Естество вам закон предписывает, как рождаться, так и рождать… К тому же вы по состоянию своему имели времени довольно сей долг исправить. Но вы между тем лета свои истощили, не имея имени супругов и родителей. Итак, подите, платите крепко хранимые вами деньги…»

Но далеко не все римляне, несмотря на увещевания цензоров, хотели вступать в брак. В конце второго века до нашей эры цензор Квинт Метелл принял очередной закон против холостяков. В ответ народный трибун Гай Атиний Лабеон приказал сбросить цензора со скалы (впрочем, у него имелись к Метеллу и более серьезные претензии). Граждане цензора отстояли, однако закон его исполняли вяло, и в конце первого века до нашей эры императору Августу пришлось этот закон реанимировать и дополнить. По указанию императора все римские мужчины, кроме солдат, должны были состоять в браке с 25 до 60 лет, а женщины — с 20 до 50 лет. Но император не учел коварства холостяков и, не подумав, приравнял сговор к законному браку. Тогда холостяки стали обручаться с маленькими девочками и получали желанную свободу на много лет вперед. В ответ император издал закон, которым запрещал сговор с невестой моложе десяти лет. А срок между сговором и браком ограничил двумя годами.