Александр Ржешевский - Вторжение. Судьба генерала Павлова

— Нет, Генштабу было известно.

— Ас кем согласовывал Павлов это решение? С вами? Или с Жуковым? А может быть, с Тимошенко?

— Разрешите выяснить, товарищ Сталин.

— Ладно. Не любите говорить об этом просчете. Потому что это ваша общая вина.

Сталин помедлил.

Со слов Ватутина получалось, что военные планировали и действовали. И выглядит это вполне солидно со всеми их ошибками. А если брать по результату — выходит неоглядное стихийное бегство.

— Подождите в приемной, — недовольным тоном обронил Сталин. — А мы с товарищем Мехлисом закончим разговор.

Вернувшись к столу, он взял погасшую трубку и начал ее усиленно разжигать. Это действие нисколько не мешало ходу мыслей, даже, наоборот, помогало. До сих пор беспомощность и безликость всего генеральского корпуса поражали его. Конечно, в определенных дозах бездарность и серость необходимы. Они — цемент, скрепляющий пирамиду власти. Но если вся пирамида состоит из одного цемента, она когда-нибудь треснет и рухнет… Если не поставить вовремя на ключевые посты инициативных людей, а не только исполнителей. Неужели он так промахнулся, что приблизил свой смертный час? Не только свой, а всего своего дела и великого государства, которым гордился. Гитлер, по всей вероятности, в этом не сомневается. Прекрасно быть победителем. Ему, Сталину, сие не раз было ведомо. Разве великое государство — не его собственная победа? Так же, как Ивана, Екатерины, Петра… Но сейчас он, созидатель державы, был близок к отчаянию. Впору сложить крылья. Но у него натура не птичья, а медвежья. Поэтому смертный счет самому себе рано открывать. Огромность несчастья, неотвратимость движения вражеских полчищ заставляли его судорожно искать выход. Спящий гений снова зашевелился. И это означало, в первую очередь, поиск нужных людей, с которыми можно вести войну. Ни Тимошенко, ни Ворошилов, ни Мехлис, естественно. Этот нужен для наблюдения и судебной расправы. На Юго-Западном фронте один генерал опрокинул немцев встречным ударом и даже просил разрешения двинуться на Варшаву. Но не учел в запале боев общей обстановки. Но каков сам по себе факт! Надо проверить. Рокоссовский, кажется. И есть, безусловно, еще один — победитель самурайских вояк. Генштаб — не лучшее применение его способностям. Тут надо подумать, переменить, наделить правом выбора. И не скупиться. Да — Жуков! Потом, с помощью этих двух, найдутся и другие.

Сталин обратил внимание на одинокую фигуру, стоявшую посреди кабинета.

— Я что-нибудь нэ так сказал?

После всех размышлений голос его обрел звучность, а взгляд крепость и зоркость. Мехлису показалось, что Сталин добирается до глубины души и видит то, что Мехлису хотелось бы скрыть — неуверенность и страх, которые невозможно было не ощущать при виде властителя. Зато этот же страх давал ему силу в разговорах с другими.

— Все понятно, товарищ Сталин, — четко отрапортовал он. — Куда и в каком качестве я должен явиться?

— А говорите «все понятно».

Сталин наконец выбил из трубки погасший табак и начал набивать снова.

— Западный фронт, — не спеша произнес он. — Членом Военного совета. Там сейчас Ворошилов с Шапошниковым. Обсудите то, что я сказал. Остальные разъяснения получите от товарища Тимошенко. А там будет видно.

Скупые сводки Совинформбюро не отражали и сотой доли тех крушений, которые терпели фронты. И прежде всего, главный — на пути к Москве, к сердцу России.

Западнее Минска прекратили сопротивление остатки 3-й и 10-й армий. Окружить их полностью немцам так и не удалось. Но штаб фронта поздно узнал о наличии спасительного коридора. И помочь сражающимся войскам так и не смог — ни боеприпасами, ни горючим.

Остатки 4-й армии отступили в припятские леса. Разрозненные части отходили с линии Пинск — Докшицы за реку Березину. Ослабленные и часто неуправляемые войска преследовались мощными группами танков и моторизованной пехоты.

Судьба белорусской столицы висела на волоске. Казалось, не было в мире силы, способной остановить бронированные легионы вермахта. Несколько дней командование Западного фронта было в шоке. Болдин пропал. Начальник штаба Климовских, почерневший, похудевший, передавал приказы войскам по радио, не имея возможности проверить исполнение, и сам понимал тщетность своих усилий.

Когда в районе Барановичей нависла угроза, Павлов помчался туда организовывать оборону и потерпел сокрушительное поражение. Он стянул сюда достаточно войск, но потом едва успевал выводить их из окружения. А стальные клинья настигали его вновь и вновь.

У немцев получалось то, что он и сам прежде умел. Но теперь у него почему-то разладилось. Войска стали неповоротливы и небоеспособны.

В Испании он переигрывал Гудериана. А тут, на Родине, выходило наоборот. Перевод штаба фронта в Могилев стал для Дмитрия Григорьевича каким-то переломным. Отчаяние, охватившее ночью в пути, под бомбежкой, больше не повторялось. Он вдруг ощутил позади в тылу какое-то могучее шевеление, и к нему впервые после Барановичей пришла догадка, что немцу не просто будет сладить с этой огромной страной. Отступавшие части пополнялись людьми, оружием. И было еще куда отступать.

Продолжали сопротивляться и армии, оставшиеся во вражеском тылу. Допросы пленных это ясно показывали. А из глубин России подходили резервы, чтобы ударить! ударить! испепелиться в новых сражениях, но задержать врага.

Рано было думать о том, чтобы остановить вторжение, но мечтать об этом Павлов себе позволял. Тем более что шевеление за спиной становилось все более грозным. Когти танковых клиньев впивались в кожу, разрывали фронт. Дмитрий Григорьевич почти физически ощущал их звериный натиск. Но на каком-то этапе полководческим своим чутьем (он так и думал о себе — полководческим) угадал, что страшным этим клиньям каждый раз не хватает сил, чтобы замкнуть кольцо окружения. Они пытались это сделать под Слонимом. Не удалось! Внутреннее кольцо окружения почти сомкнулось вокруг двух армий, оставшихся на белостокском выступе. Однако немцы не успели завершить окружение. Часть войск выскользнула. Разве не было в этом его заслуги как командующего? Конечно, не все приказы доходят. Многие полки и дивизии сражаются сами по себе. Но это же здорово! Это и есть народная война! Постепенно удается нащупывать рычаги управления. А кто мог добиться большего в таком кошмаре? Генеральный штаб недоволен? А попробовали бы они сами! Что? Разве Тимошенко удержал бы фронт 22 июня? Или Жуков? Особенно Жуков. В разговоре с ним Дмитрий Григорьевич чувствовал ледяной тон. Судьба не первый раз дает им шанс помериться заслугами. Не считая нелепой Финской, только они двое увидели призрак будущей войны. Теперь уже наступившей. И оба в схватке с тем первым призраком вышли победителями. Дмитрий Григорьевич никогда не мучил себя ревнивыми всплесками, но внутренне считал, что немец в Испании был гораздо опаснее, чем самурайские нападки тридцать девятого года. Не только он сам — многим военачальникам опыт Дмитрия Григорьевича казался предпочтительнее. Наверное, этого Жуков ему не прощал. Во всяком случае, не только дружескими, но даже теплыми их отношения никогда не были. Точно говорят, два медведя в берлоге не уживутся. И вот один медведь, Дмитрий Григорьевич подразумевал себя, попал под удар и огонь, опалился, выдохся. Почти лишился сил. А другой оказался на холме, в стороне от кровавой каши. Как сведет счеты? Будет ли нападать? Время покажет. Сейчас очень легко обвинять. Вначале была неразбериха, но сейчас-то налаживается. Конечно, отступаем и будем отступать. Но картина проясняется.