Андрей Буровский - Крах империи (Курс неизвестной истории)

Отмечу спокойный, эпический тон Льва Николаевича. Лермонтов описывает погром и грабеж еще в возвышенных поэтических фразах, Толстой в описаниях прост, как сама природа. Под старость он писал о том же самом так же просто. Видимо, как бы многое он не переосмыслил за сорок лет, война, империя, горцы, погром остались в том же пласте представлений и принципиально такими же:

«Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее» [37, с. 91].

В разгромленном ауле плачут голодные дети, «ревела и голодная скотина, которой нечего было даты>[37, с. 91].

Ну что ж! Труп матери с уже мертвым или еще живым младенцем на руках — обычное зрелище войны. Облака плывут, речка течет, птица летит, труп валяется. И ничто не заставляет хоть как–то переменить интонацию. Даже убийство детей.

«… Садо нашел свою саклю разрушенной: крыша была повалена, и дверь и столбы галерейки сожжены и внутренность огажена. Сын же его, тот красивый, с блестящими глазами мальчик, … был привезен мертвым к мечети …. Он был проткнут штыком в спину» [37, с. 91].

У Толстого вообще нет приподнятого отношения к реальности, есть спокойное, легкое принятие действительности такой, как она есть. «Сила вещей»?

И для верхушки дворянства, для Лермонтовых и Толстых, и для рядовых солдат из крестьянства «сила вещей» одинакова очевидна. Это мнение народа, во всех его сословиях и группах, Кавказ должен быть присоединен, русскому царю должно покориться все, что он пожелает, а всякий защитник своей земли — в сущности, бунтовщик.

Римляне говорили о внутреннем пролетариате — то есть о ромеях–люмпенах, и о внешнем пролетариате — о диких племенах, вечно ломящихся в империю. Ну вот, Пугачев бунтовщик внутренний, а Шамиль — внешний. Бунтовщики — тоже часть «силы вещей». Смерть русских — тоже обычнейшее дело, потому что для бунтовщика убивать так же нормально, как для крестьянина — возделывать землю. Сцену убийства русского конвоя Хаджи–Муратом и его людьми Толстой описывает так же эпически как и все остальное.

Что характерно, Лев Толстой очень плохо относился к романтике. С первых кавказских рассказов у него появляются два типажа, с которыми он уже не расстается: наивный молодой романтик, увлеченный и восторженный. Обычно он не переживает своего первого в жизни сражения.

Второй типаж — это умный, спокойный офицер, делающий свое дело просто и без жажды славы. Он не картинничает, а работает, и делает это хорошо. Возле такого спокойно и надежно, он не подводит и не зарывается. В «Войне и мире» эти персонажи ----.:. Петя Ростов и капитан Тушин. Но точно такая же пара появляетс–я уже и в «Набеге» (видимо, подобные типажи встречались достаточно часто).

«Хорошенький прапорщик был в восторге; прекрасные черные глаза его блестели отвагой, рот слегка улыбался; он непрестанно подъезжал к капитану и просил его позволения броситься на ура.

— Мы их отобьем, — убедительно говорил он, — право, отобьем.

— Не нужно, — кротко отвечал капитан, — надо отступать [36, с. 27].

В конце концов «хорошенький прапорщик» устраивает никчемную атаку и оказывается в числе убитых; Что и комментирует старый солдат:

— Глуп еще, вот и поплатился.

— А ты разве боишься? — спросил я.

— А то нет!» [36, с. 28].

Для капитанов и старых солдат; на которых стоит мир, для строителей империи война, кровь, смерть — обыденка, повседневность. Но они умеют жить в этом мире, приспособились к нему; и им самим неплохо, и тем, кто вокруг.

«Дело вообще–то было счастливо: казаки, слышно было, сделали славную атаку и взяли три татарских тела; пехота запаслась дровами и потеряла всего шесть ранеными; 'в артиллерии выбыли из строя один Веленчук и две лошади. Зато вырубили леса версты на три и очистили место так, что его и узнать нельзя было, вместо прежде видневшейся сплошной опушки леса открывал ась огромная поляна, покрытая дымящимися кострами и двигавшимися к лагерю кавалерией и пехотой» [38, с. 51–52].

Действительно: труп Веленчука и две лошади, костры на месте зеленевшего леса и марширующая пехота — все, как части единого космоса, просто и через запятую.

Так же эпически обычны война и кровь для описанных Толстым казаков. Лукашка убил чеченца. Брат убитого пришел его убивать, а Лукашка хочет взять его в плен. Это чеченец, брат убитого, убивает Лукашку, а хорунжий убивает из пистолета чеченца. Смерти описываются в той же тональности, что и попытки Оленина соблазнить Марьяну, или обеды. Казаки идут убивать чеченцев со словами совершенно обыденными: «абреков ловить едем, засели в бурунах. Сейчас едем, да все народу мало») [39, с. 285]. Так можно собираться по грибы.

Великий и тонкий моралист, Толстой не выводит никакой морали на этот раз. Кто прав: чеченцы, которые пришли убивать на казачьи земли, или казаки, которые опередили чеченцев и затравили их? Да никто. Человеческое понятие морали вряд ли приложимо к течению рек и к закатам. Все это — естественная, природная жизнь. Строители империи воспринимали войну и смерть от руки врага примерно так же, как морской прибой или как полет птиц, чертящих предзакатное небо. То страшно, то красиво, то интересно.

Причем все они — вовсе не отвлеченные теоретики. Пушкин не воевал, но не раз видел, как

Мчатся, сшиблись в общем крике …

Посмотрите! каковы?.

Делибаш уже на пике,

А казак без головы [40, с. 138].

И — полное принятие виденного, эпический тон не хуже, чем у Толстого.

Лермонтов не только философически созерцал снежные вершины Казбека на Валерике (в переводе — «река смерти»); еще он был офицером Кавказского корпуса и командовал «летучей сотней)) — отрядом добровольцев, выполнявшем самые рискованные поручения. Толстого, с его полным принятием «своей правоты» у чеченцев, начальство произвело в офицеры «За отличие в делах против горцев».

Современному читателю порой хочется обнаружить хоть тень раскаяния, следы мук совести у Лермонтова, а особенно у долго прожившего Толстого. Но никаких следов мы как бы ни искали — не найдем. Ничто не тревожит их — ни зарево над аулами, ни труп заколотого штыком в спину мальчика, ни горянка, убитая за то, что не дала себя изнасиловать. Толстой очень рано начал мучиться мыслью о несправедливости жизни, о тьме людских страстей и желаний, о низости человека. В конце жизни он даже будет очень мучиться тем, что люди вынуждены жить половой жизнью, — это будет казаться Толстому тоже очень презренным и низким и станет чрезвычайно огорчать великого писателя. Но все, что он видел и делал сам на войне, волновать и огорчать его не будет.

Эта «бессовестность» имеет много причин, но едва ли не основная — спокойное принятие «силы вещей». Люди ведь не стесняются того, что зимой надевают шубы; чтобы кормить детей, они вскапывают огород — тоже без мук совести.