Георгий Метельский - Доленго

- На реформах далеко не уедешь, - возразил Новицкий. - Только революция может выбить гнилые подпорки, на которых держится обветшалое здание самодержавия. - Он вспомнил декабристов, Разина, Пугачева, петрашевцев, Костюшко...

Вскоре разговор сделался общим.

Молодой корнет в мундире с кавалерийским кантом, запинаясь от волнения, сказал, что он преклоняется перед русскими революционерами, перед их мужеством и кровью, пролитой за свободу, но в целом русскому народу не по пути с Польшей. У русских и поляков разные задачи. Русские должны делать свою революцию, а поляки - свою.

- Опять старые сказки о двух революциях в одном государстве! поморщился Сераковский.

- Да, Зыгмунт, опять. Но это не сказки, не выдумка, а правда, которую надо открыто сказать нашим русским братьям.

- Неверно! У нас общая задача - уничтожение цепей, в которые закованы и русские, и поляки. Я позволю себе напомнить замечательные слова Огарева, который сказал, что мы можем свободно и без споров разграничиться после, но освободиться друг без друга мы не можем... мы живем в государстве, в котором люди говорят на десятках языков. Любя свое отечество, надо уважать все народности, которые его населяют.

Пехотный поручик вскочил с места.

- Вот русские братья говорят, что они полностью на стороне поляков. В таком случае я попрошу присутствующих здесь русских офицеров высказаться об их отношении к Литве и Юго-Западной Руси. Как они смотрят на будущее этих польских земель?

- Польских? - Погорелов удивленно посмотрел на поручика.

- Да, да, польских, господин Погорелов!

Кто-то попытался сгладить остроту вопроса.

- Я полагаю, что сейчас не место заниматься спорами...

- Нет, нет, пусть выскажутся, - настаивал поручик.

- А зачем? - Погорелов встал. - Не нам надо по этому вопросу высказываться, а тем народам, которые живут в этих областях, - украинцам, литовцам, белорусам. Их, а не наше с вами слово должно быть решающим.

- Согласны! Вам понятно, поручик? - спросил Сераковский. - И вообще, мы собрались не для того, чтобы сеять рознь между двумя братскими народами. У нас есть немало неотложных дел, и одно из них - послать эмиссара в кружок Медико-хирургической академии, чтобы установить с этим кружком тесный контакт. Среди нас присутствует слушатель академии. Думаю, что задание следует поручить ему. Далее. Кружок в Лесном институте. Полагаю, что для связи с ним лучше всего подходит подпоручик Врублевский, студент этого института. Есть ли у кого другие предложения, господа?

В год поступления Сераковского в академию туда вернулся из заграничной командировки профессор Виктор Михайлович Аничков. Во время его отсутствия и до него курс военной администрации читал профессор Лебедев. Эту науку с ее не очень увлекательными разделами - комплектование армии, устройство военного управления, обоз и другими в том же роде - Лебедев читал много лет подряд, лекции выучил наизусть и, ничем не дополняя их, повторял из года в год. Аничков, побывавший в Австрии, Франции, Бельгии, Баварии и Сардинии и изучавший там законодательство этих государств, внес в предмет новую струю. Он стал сравнивать постановку военного дела у нас и за границей. Лекции получались содержательными, их охотно слушали.

У Сераковского к ним был свой, особый интерес. Дело в том, что в курс военной администрации входил раздел о воинской дисциплине, наградах и наказаниях. Сегодня Аничков рассказывал как раз об этом. Он был в ударе, красноречив, остроумен, говорил взволнованно и приводил много примеров вроде того, что, по убеждению одного французского адвоката, плеть может быть отеческим поученяем, предназначенным сдерживать страсть и пыл чувственных желания, и что нет ничего зазорного в публичном телесном наказании молодой женщины... Кое-кто в аудитории заулыбался, засмеялся коротким мужским смешком. Сераковского это покоробило.

- Ничего смешного, господа, здесь нет! То, о чем вы услышали, не смешно, а позорно! - крикнул он, поднимаясь с места.

- Что с вами, Сераковский? - спросил Аничков.

- Простите, господин полковник. Но когда говорят о телесных наказаниях, я не могу оставаться равнодушным. Я не могу оставаться равнодушным к несчастной участи русского солдата, этого каторжника при офицере-палаче...

Так получилось, что Сераковский и Аничков возвращались из академии вместе. Учитель был на четыре года моложе ученика, имел чин полковника и звание профессора, однако держался с Сераковским очень свободно, по-дружески.

- Может быть, вам пришлось испытать на себе что-либо подобное? участливо спросил Аничков.

- К счастью, мне удалось избежать даже зуботычин фельдфебеля. Я восемь лет прослужил в солдатах Оренбургского корпуса по высочайшему повелению и видел все виды позорной казни - шпицрутены, плети.

- Вот как? - Аничков с любопытством и явным участием посмотрел на своего спутника.

- И с тех пор не могу мириться с этим варварством, с этим злом, которое, как и всякое зло, наносит непоправимый вред войску.

- Совершенно верно, вред, а не пользу, как думают многие. На лекции я не могу сказать, что петербургский и московский обер-полицмейстеры возят с собой в карете плети, чтобы немедленно приводить в исполнение свой приговор, а иные полковые командиры, отправляясь с полком на учение, снаряжают целый обоз розог.

- И в результате, - я уверен в этом! - число нарушений дисциплины и преступлений не падает, а растет! - горячился Сераковский.

- Я придерживаюсь того же мнения, но ваш тезис требуется доказать. Может быть, вы возьметесь? Вам все равно придется писать годовое сочинение, изберите себе тему, ну хотя бы "Влияние телесных наказаний на дисциплину в войсках".

- Сочту за долг последовать вашему совету, Виктор Михайлович.

Недавно в академии ввели еще одно новшество - предоставили слушателям один день в неделю для домашних занятий. Все свободное время Сераковский проводил теперь в библиотеке и в архивах.

Он выписывал в тетрадь мнения крупнейших авторитетов.

Монтескье: "В государстве благоустроенном законодатель озабочивается не столько наказанием, сколько предупреждением преступлений".

Достоевский: "Право телесного наказания, данное одному над другим, есть одна из язв общества, есть одно из самых сильных средств для уничтожения в нем всякого зародыша, всякой попытки гражданственности и полное основание к непременному и неотразимому его разложению"...

Чем глубже он копал историю российского государства, тем очевиднее становилась не только жестокость, но и нелепость действующих в России военно-судных законов. Их источником, оказывается, служили военные артикулы царя Петра. Впрочем, Петр вообще не считался ни с какими законами и расправлялся с непокорными собственноручно. Именно при Петре распространились в России шпицрутены, кошки, линьки, розги.