Марк Алданов - Исторические портреты

Однако тут возникла «борьба двух страстей в душе мятущегося человека». Графиня жаждала мести — ей хотелось печатать разоблачения. Но она жаждала также денег, и ей не вполне ясно было, кому выгоднее продать рукопись: издателям или же тем людям, которых она собиралась разоблачать. Бальзак в одном из своих романов называет шантаж «выдумкой английской печати, недавно занесенной к нам во Францию». В действительности, ремесло шантажистов старо, — не изобрел его и Аретин, считающийся «создателем шантажа».

В Оксфорде вышло первое, коротенькое (16 страниц) «Письмо графини Валуа-Ламотт к французской королеве». Оно помечено октябрем 1789 года (год этот на обложке назван «юбилейным годом разрушения колосса Родосского»! — 1789 год, собственно, прославился не одним этим юбилеем). Написано письмо на «ты». «Недоступная твоей бессильной злобе (подавись ею), — пишет королеве г-жа Ламотт, — сообщаю тебе, что отрываюсь от второй части своих мемуаров только для того, чтобы пожелать тебе гибели...» Дальнейшее оглашать в печати неудобно, настолько письмо это грязно, грубо и гнусно. Казалось бы, после опубликования такой брошюры уже трудно было вступать в переговоры с двором о покупке рукописи мемуаров. Однако госпожа Ламотт не прочь была начать переговоры. В Национальном архиве мне попалось одно письмо ее, где она говорит: «Я глубоко возмущена многочисленными клеветническими пасквилями, распространяемыми в публике от моего имени; мне столь же коварно, сколь нелепо и святотатственно, приписывают самые кощунственные обвинения; я публично и торжественно отказываюсь от этих гнусных писаний» и т.д. Таким образом, она нашла практический выход из своего гамлетовского конфликта: сначала печатала всевозможные гнусности о королеве, а потом выражала готовность отказаться от них за приличное вознаграждение. Расчет оказался более или менее правильным!

Жизнь госпожи Ламотт, как писали старые романисты, — «история падения души человеческой». От природы ей, по-видимому, было свойственно немалое очарование, о котором ее книги и письма никакого представления не дают. Об этом очаровании говорят люди, лично ее знавшие. О нем свидетельствуют и ее многочисленные успехи у мужчин: красотой ведь она никогда не отличалась. Жизнь графини — иллюстрация ко всевозможным прописям: нищета породила корыстолюбие, корыстолюбие привело к мошенничеству, мошенничество — к шантажу.

В пору революции в Париже образовалось некоторое подобие центрального комитета пасквилянтов. Создалась целая литература, относившаяся к тем из высокопоставленных лиц, которые шли ко дну. Разумеется, не вся эта литература была шантажной, но и шантаж занимал в ней достаточно большое место. В свое время, работая над романами из эпохи Французской революции, я по необходимости изучал эту литературу. В Национальной библиотеке есть не менее пятидесяти ее образцов (а может быть, и значительно больше). Насколько я могу судить, выработалась и некоторая специализация: была, кажется, особая типография какого-то «Пьера Бесстрашного», были и авторы-профессионалы, как некий «Бусмар, усач-патриот». Привожу наудачу несколько заглавий:

«Головы на продажу. Включая список лиц, с которыми королева имела развратные связи», «Букет, подаренный Марии-Антуанетте, супруге бывшего короля», «Республиканцы, гильотинируйте олуха Людовика XVI и шлюху Марию-Антуанетту», «Прощание королевы со своими фаворитами и фаворитками», «Последние вздохи плачущей потаскухи...» Не надо думать, что пасквили этого рода писались только о королеве. После падения Робеспьера со сказочной быстротой посыпались всевозможные: «В ад Робеспьера», «Любопытная тайная жизнь Робеспьера», «Шлейф Робеспьера», «Жизнь и преступления Робеспьера» и т.д.

Одно лицо, недурно знавшее госпожу Ламотт, полушутливо дало ей еще во Франции совет: «ne pas se faire remarquer» {35} 35 Ne pas se faire remarquer — стараться быть незаметной. Ne passe faire remarquer — не упусти случая быть замеченной (фр.). — Произносится одинаково (игра слов непереводимая). Она этому благоразумному совету не последовала. Ее мемуары отвратительны. Скажу, впрочем, что, по-видимому, она находилась в состоянии, близком к умопомешательству. Об этом свидетельствуют и некоторые найденные мною неопубликованные ее письма и бумаги. Не стоило бы, пожалуй, и заниматься ее писаниями, если бы они не имели известного исторического значения. Достаточно сказать, что сам Мирабо, относившийся к графине с отвращением, считал их весьма важными; об этом, кроме печатных материалов, есть тоже неопубликованные сведения в Архиве.

За несколько недель до падения монархии Людовик XVI, как это ни странно, велел придворному интенданту Лапорту скупить мемуары госпожи Ламотт и сжечь их в печи Севрской фарфоровой мануфактуры. Книга была сожжена, — но один экземпляр интендант оставил себе на память, вследствие чего этот шедевр до нас дошел. Заплатил король довольно круглую сумму. Однако деньги уже не достались графине Ламотт: незадолго до того она погибла трагической смертью.

Королеве она успела причинить много зла. Пасквили на Марию-Антуанетту печатались и до дела об ожерелье. Но позднейших пасквилянтов полушантажные, полуистерические мемуары графини Ламотт надолго снабдили богатым материалом (выдуманным по меньшей мере на три четверти). Именно ее мемуары создали и ту атмосферу, в которой проходил в 1793 году процесс королевы.

Французские историки и до сих пор с некоторым удовлетворением отмечают, что во Франции король и королева вместо самочинной расправы, произошедшей в других странах, были преданы суду. После екатеринбургского убийства министр иностранных дел Пишон с трибуны французского парламента воскликнул: «У нас во время революции ничего подобного не было!» С формальной стороны он был до некоторой степени прав. Однако лишь с очень большой натяжкой можно серьезно называть «процессом» 20-часовое издевательство в революционном трибунале над Марией-Антуанеттой, сопровождавшееся арестом обоих ее защитников (защитник короля, как известно, был впоследствии и казнен).

Прокурор революционного трибунала, знаменитый Фукье-Тенвиль, по общему правилу, не глумился над подсудимыми. Они были ему совершенно неинтересны. По собственному его приблизительному подсчету, он отправил на эшафот около двух тысяч человек. Фукье-Тенвиль с одинаковым равнодушием добивался смертной казни для герцога Орлеанского и для госпожи Ролан, для Шарлотты Корде и для Дантона. На своем процессе он как-то обмолвился верным словом: «Я был топором гильотины, что же карать топор?..»

Издевательства он себе позволял лишь очень редко. Его стиль (тогда каждый человек выбирал себе стиль) был: холодная вежливость. Но в деле Марии-Антуанетты он от этого стиля отступил совершенно. Положение его было трудное. Он происходил из набожной католической семьи {36} 36 В 1856 году, когда умерла последняя дочь Фукье-Тенвиля, у нее был найден образок в бумаге с надписью: «Он носил его в тот день, когда благодаря ему была приговорена к смерти вдова Капет» (то есть королева Мария-Антуанетта). , в молодости писал свою фамилию Фукье де Тенвиль и был убежденным монархистом. По случайности написал даже когда-то восторженную оду о свадьбе той самой королевы Марии-Антуанетты, которую теперь отправлял на эшафот. Быть может, именно поэтому он должен был проявить в ее отношении особенную грубость. На процессе королевы Фукье-Тенвиль работал под галерку: все эти «Агриппины» и «Мессалины» были совершенно не в его духе. Можно сказать с большой вероятностью, что лучшие свои образы и сравнения он заимствовал из мемуаров графини Ламотт. Задал он королеве и вопрос о графине. Мария-Антуанетта ответила, что никогда в жизни госпожи Ламотт не видела.