Елена Штаерман - Кризис античной культуры

Суженность горизонта сказалась на творчестве даже такого замечательного историка конца I — начала II в., как Тацитю По мастерству драматического изложения событий, глубине и тонкости психологического анализа, яркости характеристик, умению несколькими штрихами нарисовать образ или картину, безошибочно воздействующие на читателя в нужном автору направлении, Тацит не имеет равного себе в античной литературе. Он начал свою сенаторскую карьеру при Флавиях и тогда же написал свои первые произведения: «Диалог об ораторах», жизнеописание своего тестя Агриколы, бывшего при Домициане наместником в Британии, и «Германию», где рассказывалось о зарейнских племенах, не входивших в состав империи. Уже в этих ранних сочинениях видны основные черты его стиля и мировоззрения. В «Диалоге об ораторах», разбирая причины упадка красноречия, он осторожно, но ясно дает понять, что, хотя теперь государство наслаждается миром и счастьем, чего не знала раздираемая смутами республика, но именно та обстановка свободного соревнования в трактовке больших актуальных проблем делала прежних ораторов, с юных лет воспитывавшихся в гуще политических событий, значительно красноречивее теперешних, учившихся в тепличных условиях школ и на выдуманных казусах, ничего общего не имеющих с жизнью. В биографии Агриколы и «Германии» он также достаточно прозрачно противопоставляет свободную, суровую, чистую в своей близости к природе жизнь бритов и германцев развращенным в своей покорности, изнеженным, безвольным римлянам. С большим сочувствием и проникновением в их психологию дает Тацит образы вождей восставших против римского владычества британцев, особенно Калгака, обратившегося к повстанцам с речью, призывавшей не жалеть жизни в борьбе против алчных и жестоких римлян, поработивших все народы. «На своем лживом языке, — говорит Калгак, — убийство, грабеж, захват они называют правлением, а причиненные ими опустошения — миром» [74] 74 Корнелий Тацит. Указ. соч., т. I. Жизнеописание Юлия Агриколы, 30. .

В полной мере талант Тацита развернулся при Антонинах, когда он мог более свободно высказывать свои мысли, хотя бы применительно к положению дел в правление «тиранов». В это время он написал «Истории» о гражданских войнах между претендентами на престол после свержения Нерона и историю Юлиев — Клавдиев, известную под названием «Анналов». Тацит обещал писать «без гнева и пристрастия», не вдаваясь ни в свойственное одним историкам злоречие, «имеющее фальшивый вид свободы», ни в характерную для других неумеренную лесть. Формально он действительно как будто не отступает от истины, основываясь на документальном материале. Признает он неоднократно и необходимость установления единовластия в государстве, где долгие годы борьба знати и плебса дезорганизовывала нормальную жизнь, приводила к насилиям и беззаконию.

Вместе с тем его «Истории» и особенно «Анналы» — это страстное и гневное обличение императорского режима. Ужасна жестокость и самодурство полуобезумевших от неограниченной власти над миром деспотов, но еще ужаснее для Тацита то развращающее влияние, которое они оказывают на общество. Сенаторы спешат превзойти друг друга в раболепстве, воздавая почести Нерону, убийце жены, брата и матери. Заподозренные в заговоре, они выдают друг друга, клевещут на родных и друзей, лишь бы спасти свою жизнь. Льстят и заискивают не только перед императорами, но и перед их любовницами, отпущенниками, рабами. Доносчики процветают, и даже, когда после свержения Нерона честные люди предлагают с ними разделаться, большинство предпочитает их не трогать, так как слишком многие замешаны в их деяниях. Римляне, утратившие былое достоинство, жадно ловят подачки и стремятся на зрелища. Чем хуже император, тем любезнее он черни. Солдаты готовы поддержать каждого претендента на престол, сулящего им возможность наживы и грабежа. По существу это они ставят и смещают императоров, превратившись из защитников государства в его бич. И хотя Тацит на словах признает, что в правление Антонинов все стало по-другому, по существу он не верит, что при единовластии, даже если оно и необходимо, есть выход из нарисованного им мира низости, жестокости, разврата, всеобщего разложения.

Но при всей глубине мысли Тацит, несмотря на то, что он формулирует взгляд на империю как на общей достояние римлян и провинциалов, некогда покоренных, а теперь равноправных граждан, и уделяет немало внимания провинциальным восстаниям, по существу не видит ничего, кроме Рима. Да и Рим для него лишь фон императорского дворца. И хотя он как-то мимоходом замечает, что не все было лучшим у предков, но и «наше время» завещает потомкам кое-что достойное подражания, оценить свое время не только с его недостатками, но и с достижениями он не может и не хочет. В этом отношении Тацит был не одинок. Живший столетие спустя сенатор Дион Кассий, автор обширной истории Рима, также все внимание сосредоточивает на императорах, их отношениях с сенатом, их хороших и дурных свойствах, чудачествах, полезных и вредных, с его точки зрения, мероприятиях, стараясь прямо или косвенно показать, каким должен быть хороший государь.

Историография теряла свою прежнюю общефилософскую, общесоциальную значимость. Лишь изредка появлялись более глубокие исследования, вроде «Римской истории» упоминавшегося выше александрийца Аппиана, написавшего историю отдельных областей римского мира и крупнейших римских войн, в том числе и гражданских. Читая «Римскую историю», Маркс высоко оценивал способность Аппиана понять глубокую первопричину гражданских войн — борьбу крупного и мелкого землевладения [75] 75 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 30, стр. 125—12G. . Но по большей части историки прошлого занимались мелким фактологическим анализом, казавшимся ненужным и бесполезным не только широким читательским кругам, но и такому образованному человеку, как Сенека, недоумевавшему, как могут люди тратить время на решение столь «неактуальных вопросов»: когда жил Гомер, кто первый уговорил римлян выстроить флот или устроил представление в цирке с участием слонов. Писавшие же о более близких временах, не удержавшись на трагической высоте Тацита, колебались между пасквилями на уже умерших «тиранов» и топорными панегириками правящему императору, весьма зло высмеянными Лукианом в его сатире «Как следует писать историю».

Вырождение игравшей некогда столь значительную роль и пользовавшейся столь большим уважением историографии было ярким симптомом и следствием разложения «римского мифа». Миссия Рима, воплотившаяся в империи и императоре, более никого особенно не вдохновляла, став темой повседневной пропаганды, проблема же «хорошего государя» и его отношений с сенатом мало занимала крути, стоявшие вне непосредственно заинтересованного в ней высшего сословия. Подавляющее большинство городских собственников, не имевших шансов продвинуться в деятели, так сказать, общеимперского масштаба, жило местными городскими интересами, и наместник провинции был для них гораздо более реальной и устрашающей фигурой, чем император. Что же касается простого народа, то, «перенеся свою власть и величество на императора» (как говорится в «Институциях» Юстиниана), якобы осуществившего его желания и надежды, он охладел к своим старым, вдохновлявшим его некогда на борьбу лозунгам, к политической жизни и к вопросу о том, кто будет главой государства. Как писал близкий плебсу баснописец Федр, «когда сменяется тот, кто занимает первое место среди граждан, для бедняков не меняется ничего, кроме имени господина» [76] 76 Федр, Бабрий. М., 1962, I. .