Бенедикт Сарнов - Сталин и писатели Книга четвертая

Она добилась невозможного. Сперва свидания с любимым на Лубянке, а потом и разрешения на поездку в Енисейск. Разрешение и на свидание, и на поездку ей выхлопотал не кто иной, как еще всесильный в ту пору Авель Софронович Енукидзе.

Когда дело было уже решено, он спросил у нее, что заставляет ее, восходящую юную звезду самого знаменитого в стране (а может быть, и в мире) театра поступать так опрометчиво, ставя под удар не только все свое театральное будущее, но, может быть, и самую жизнь.

Она ответила:

— Любовь.

Авеля Софроновича этот ее простой и откровенный ответ так поразил, что он не нашел ничего лучшего, чем пригрозить, как бы ей самой при таких старомодных взглядах на жизнь не оказаться в ссылке.

Сказано это было как бы в шутку, но по обстоятельствам того времени шутка была зловещая и при ином раскладе (если бы дело происходило не в 1934-м, а два-три года спустя) вполне могла бы обернуться реальностью.

К этому — слегка затянувшемуся — наброску портрета Авеля Софроновича Енукидзе необходимо добавить, что он был завзятым театралом и уже по одной только этой причине, казалось бы, больше, чем кто другой из сталинских «товарищей, знающих художественное дело», годился на роль «суперарбитра», которому Сталин мог бы вручить судьбу эрдмановской пьесы. Но именно поэтому он на эту роль как раз и не годился.

Сталину в этом случае нужен был не склонный к сопереживанию, то есть мягкосердечный, а бессердечный(на его языке — «принципиальный») человек. И чем меньше «понимающий художественное дело», — тем лучше.

Такой человек, надо полагать, нашелся (окружение Сталина, как мы знаем, именно из таких и состояло: Авель Енукидзе был там белой вороной), и судьба спектакля была решена

Кто именно в этом случае был назначен на роль «суперарбитра» и в какой форме был вынесен запрет на продолжение репетиций, мне установить не удалось. Может быть, никакого прямого запрета даже и не было. Но давление безусловно было.

Это видно по контексту, в котором эрдмановский «Самоубийца» постоянно упоминается в письмах Станиславского:

►...За «Самоубийцу» боюсь в том смысле, что актеры не поверят в возможность его осуществления, а потому работать будут без энергии, а между тем она наиболее важна с художественной стороны!.

►...Несколько слов о «Самоубийце». Спросите прямо Авеля Софроновича [Енукидзе], ставить нам пьесу или же отказаться? Я стоял за нее ради спасения гениального произведения, ради поддержания большого таланта писателя. Если на пьесу начальство не сможет взглянуть нашими глазами, то выйдет ерунда и затяжка.

Да и в самом театре отношение к этой эрдмановской пьесе было далеко не однозначное:

►...Однажды осенью 1936 года меня вызвал к себе Константин Сергеевич и целый вечер мы беседовали вдвоем. Он убеждал меня принять к постановке пьесу Эрдмана «Самоубийца». Мне с большим трудом удалось убедить его, что это пьеса лживая... Мы спорили четыре часа. Я не сдался. Константин Сергеевич был сильно недоволен мною.

Судя по датам, стоящим под этими документами, Станиславский долго еще не оставлял надежду все-таки увидеть «Самоубийцу» на сцене МХАТа.

Но о том, почему в мае 1932 года работа театра над этой эрдмановской пьесой была вдруг прекращена, можно только гадать. И кое-какие догадки на этот счет у меня имеются.

Между пьесой и поставленным по этой пьесе спектаклем — дистанция огромного размера. Дело это известное. Не случайно с давних времен — в разных странах — существовали две цензуры для произведений драматургического жанра. Одна — литературная, разрешающая (или запрещающая) пьесу, — и другая — театральная, разрешающая (или запрещающая) спектакль.

Причин для такого разделения было множество.

Начать с того, что в спектакле всегда были возможны, можно даже сказать, неизбежны разного рода режиссерские или актерские импровизации.

История мирового театра насчитывает тьму-тьмущую самых знаменитых из них, нередко придававших играемой пьесе совершенно иное звучание, порой имеющее весьма мало общего с тем, какое хотел в нее вложить — и вложил — автор.

При желании я мог бы припомнить и привести здесь немало таких выразительных актерских или режиссерских «отсебятин», но ограничусь только двумя, напрямую связанными с театральной судьбой двух пьес Николая Эрдмана.

В первой его пьесе — «Мандат», принесшей ему славу одного из лучших драматургов страны, был такой, можно сказать, кульминационный эпизод:

► О л и м п В а л е р и а н о в и ч. Вы насчет контрреволюции потише, товарищ, у нее сын коммунист.

И в а н И в а н о в и ч. Коммунист?! Пусть же он в милиции на кресте присягнет, что он коммунист.

О л и м п В а л е р и а н о в и ч. Что это значит, Надежда Петровна?

Н а д е ж д а П е т р о в н а. Он, кажется, еще не записался, но он запишется.

П а в е л С е р г е е в и ч. Силянс! Я человек партийный!

И в а н И в а н о в и ч. Теперь я этого, Павел Сергеевич, не испугаюсь.

П а в е л С е р г е е в и ч. Не испугаешься? А если я с самим Луначарским на брудершафт пил, что тогда?

И в а н И в а н о в и ч. Какой же вы, Павел Сергеевич, коммунист, если у вас даже бумаг нету. Без бумаг коммунисты не бывают.

П а в е л С е р г е е в и ч. Тебе бумажка нужна? Бумажка?

И в а н И в а н о в и ч. Нету ее у вас, Павел Сергеевич, нету!

П а в е л С е р г е е в и ч. Нету?

И в а н И в а н о в и ч. Нету!

П а в е л С е р г е е в и ч.А мандата не хочешь?

И в а н И в а н о в и ч. Нету у вас мандата.

П а в е л С е р г е е в и ч. Нету? А это что?

И в а н И в а н о в и ч (читает). «Мандат». Все разбегаются, кроме семьи Гулячкиных.

П а ве л С е р г е е в и ч. Мамаша, держите меня, или всю Россию я с этой бумажкой переарестую...

Н а д е ж д а П е т р о в н а. Неужто у тебя, Павел, и взаправду мандат?

П а в е л С е р г е е в и ч. Прочтите, мамаша, тогда узнаете.

Н а д е ж д а П е т р о в н а. «Мандат»...

П а в е л С е р г е е в и ч. Читайте, мамаша, читайте.

Н а д е ж д а П е т р о в н а (читает). «Дано сие Павлу Сергеевичу Гулячкину в том, что он действительно проживает в Кирочном тупике, дом № 13, кв. 6, что подписью и печатью удостоверяется».

П а в е л С е р г е е в и ч. Читайте, мамаша, дальше.

Н а д е ж д а П е т р о в н а . «Председательдомового комитета Павел Сергеевич Гулячкин».

П а в е л С е р г е е в и ч. Копия сего послана товарищу Сталину.