Бенедикт Сарнов - Сталин и писатели Книга четвертая

Что же касается искусства — портретов, скульптурных изображений, монументов и прочего, — то здесь Сталин не только был не прочь, но даже настаивал на том, чтобы его образ, изображаемый художниками, был совсем уже далек от реальности.

В отличие от Ленина Сталин не только был не против создания парадного образа вождя (мундир генералиссимуса, «царский» — во весь рост — портрет на здании Моссовета: левая ножка вперед, в руках — перчатки), он на этом парадном и даже легендарном образе настаивал Отчасти даже сам был его создателем, во всяком случае, — вдохновителем.

Но не это было главным расхождением Сталина с Лениным в понимании роли и назначении искусства.

В противоположность Ленину Сталин не только не помышлял упразднить искусство, со временем вырезать его «за ненужностью», как некую «слепую кишку».

Напротив, он придавал искусству, а литературе особенно, огромное, поистине исключительное значение.

Он не любил, когда ему давали советы, а тем более рекомендации. Но один совет, одно обращенное к нему пожелание он выполнил беспрекословно:

Мог ведь и поморщиться: ишь, мол, чего захотел. Больно много на себя берешь. Поэт? Вот и сиди в своей поэтической лавочке, исправно плати фининспектору налоги и радуйся, что тебя не раскулачили.

Но то ли формула Маяковского пришлась ему по душе, то ли он сам до этого додумался, но постоянное обсуждение литературных новинок он и в самом деле вынес на Политбюро. И лично руководил этими обсуждениями, прямо давая понять соратникам, что дела литературные для него, — а значит, для Государства, — не менее, а может быть, даже и более важны, чем выплавка чугуна и стали.

Но не всякая литература была ему нужна, а - УПРАВЛЯЕМАЯ.

Управлять литературным процессом, как и всеми другими процессами, происходящими в стране, он хотел сам, лично. Держать их, так сказать, под своим личным контролем.

Дело это было непростое.

Художника нельзя подкупить, соблазнить лестью или дарами, как пытался сделать это библейский Валак с Валаамом. И некоторые властители это понимали и даже готовы были с этим считаться:

говорит император в балладе Шиллера. (Перевод В.А. Жуковского.)

И о том же - у Пушкина:

Попробуй, поуправляй такими!

Но Сталин в эту мистическую чушь не верил. Он исходил из того, что нет таких крепостей, которые большевики не могли бы взять, и был не так уж далек от истины. Так, во всяком случае, ему казалось.

Ленин искусство чувствовал и природу его понимал:

► Как-то пришел к нему и вижу: на столе лежит том «Войны и мира».

— Да, Толстой! Захотелось прочитать сцену охоты... Улыбаясь, прижмурив глаза, он с наслаждением вытянулся в кресле и, понизив голос, быстро продолжал:

— Какая глыба, а? Какой матерый человечище! Вот это, батенька, художник...

Остро ощущая силу воздействия художественной прозы Толстого и опасаясь распространения его реакционных идей, он понял, что эту глыбу — не обойти и не объехать. Пришлось потратить драгоценное время и написать статью «Лев Толстой как зеркало русской революции», чтобы хоть как-то себя обезопасить, встроив эту глыбу в систему своей идеологии.

Но такими полумерами можно было обойтись не всегда.

Вот ЧТО, например, было ему делать с Бетховеном?

► Как-то вечером, в Москве, на квартире Е.П. Пешковой, Ленин, слушая сонаты Бетховена в исполнении Исая Добровейн, сказал:

— Ничего не знаю лучше «Appassionata», готов слушать ее каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка...

И, прищурясь, усмехаясь, он прибавил невесело:

— Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей... А сегодня гладить по головке никого нельзя — руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно...

Эта ослабляющая, размягчающая, гуманизирующая сила искусства была, по его представлениям, опасна для кровавого и жестокого «дела пролетариата». Отсюда и эта ленинская мысль, что искусство со временем придется — дзык! дзык! — вырезать, как слепую кишку.

Сталин в отличие от Ленина искусство не воспринимал.

Эти знаменитые строки Н. Коржавина не следует истолковывать так, что Сталин не понимал именно Пастернака, не понимал из-за особой его поэтической сложности, как, скажем, человек, поэтический вкус которого был воспитан на более простых образцах: Пушкине или Некрасове.

Пастернак тут — символ поэзии вообще, поэзии как таковой.

«Не понимавший Пастернака» — это значит, не понимающий поэзии, не нуждающийся в ней, органически не способный ее воспринимать.

Симонов, добросовестно записывая все высказывания Сталина на литературные темы, замечает, что у него были «провалы вкуса».

Но это были не провалы вкуса и даже не отсутствие вкуса. Это было отсутствие того органа, который делает человека способным воспринимать искусство.

Сталин не зря звонил Пастернаку и настойчиво спрашивал у него:

— Но он мастер? Мастер?

Сам не знал.

И точно так же он спрашивал про выдвинутую на Сталинскую премию повесть Янки Брыля «В Заболотье светает», которую хвалили и говорили, что повесть хорошая:

— А как художественно? Хорошая это книга?

Сам не знал.

Казалось бы, это отсутствие воспринимающего устройства должно было сильно облегчить Сталину выполнение поставленной им перед собой задачи.

В его распоряжении была тьма-тьмущая писателей и поэтов, которыми совсем нетрудно было бы управлять. Павленко, Панферов, Вирта, Бубеннов, Бабаевский, Суров, Долматовский, Ошанин, Лебедев-Кумач... Да мало ли еще, имя же им — легион... Вот из них и создавай управляемую литературу. Чего уж проще?

Но Сталин так не хотел

Он хотел управлять НАСТОЯЩИМИ ПИСАТЕЛЯМИ. И понимал, что настоящих назначенцами заменить нельзя. Недаром же сказал Поликарпову:

— Других писателей для тебя у меня нет. А другого Поликарпова для наших писателей мы найдем

И прогнал его с волчьим билетом, запретив даже близко подпускать к руководству литературой.

Разницы между настоящими и ненастоящими он, как уже было сказано, не ощущал. Но он хорошо — поименно — знал всех, кого СЧИТАЮТ НАСТОЯЩИМИ. Не только у нас в стране, но и в мире.