Георгий Фёдоров - Дневная поверхность

— Да нет, что вы, — ответил я, — разговор был очень интересным.

Я направился к сеновалу, где под одеялами уже лежали на сене мои спутники. Однако у самого входа меня остановил неожиданно выступивший из темноты наш сотрудник Балис Крижаускас, молодой человек с острыми лисьими чертами лица.

— Товарищ начальник, — зашептал он, — хочу сообщить вам совершенно конфиденциально. В лесу возле хутора сидят бандиты, и Гедвилис с ними связан. Я сам слышал, как они в кустах расспрашивали одного из его сыновей, кто это приехал. А Варнас завел нас в это волчье логово. У него был умысел!

А, черт бы побрал этого доносчика и труса! С трудом подавив желание как следует обругать его, я с удовольствием стал обдумывать в уме фразу, из которой явствовало бы, что экспедиция больше не нуждается в его услугах. И вдруг всплыла передо мной добрая улыбка Шапшала и вся эта история с иранским советником, в которой было нечто больше полуанекдотической фабулы.

Поневоле помедлив, я сказал:

— Слушайте меня внимательно, Крижаускас! Да, у Варнаса был умысел, и этот умысел мне известен. Я знаю, что Гедвилис — богатый кулак и связан с бандитами. Он справедливо боится раскулачивания. Именно поэтому у него на хуторе нас никто не тронет. Вы меня поняли?

Крижаускас испуганно мотнул головой и исчез в темноте так же неожиданно, как и появился.

Когда я взобрался на сеновал и лёг, то почувствовал, как хорошо знакомая рука пожала мою руку. Видно, не я один бодрствовал в этот вечер.

Я долго не мог заснуть. Кончился первый день работы экспедиции. Руководитель Института истории Литовской Академии наук, который предложил мне возглавить эту экспедицию, просил не только провести археологическую разведку в малоизученных районах Жемайтии (Западной Литвы), но и сплотить коллектив. Неважно закончился первый день. Мои спутники мне не доверяют, некоторые очень холодны, а может быть, и враждебны. Мы ничего не сделали в этот первый день. Я совершил много ошибок, хотя, казалось, все заранее было продумано. У меня за плечами был уже большой опыт трудных экспедиций. Вспомнились раскопки в Каракумах, очень сложные в военное время работы в небольшом древнерусском городке на берегу Москвы–реки, участие в качестве эксперта в работе Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию немецко–фашистских злодеяний в Краснодарском крае и многое другое. Казалось, что я уже встречал самые различные трудности и научился их преодолевать. А тут встретились трудности самые неожиданные. Дружный коллектив экспедиции был для меня раньше само собой разумеющимся фактом. Этот коллектив был создан нашими учителями, складывался как–то быстро и незаметно в совместной работе. А здесь оказалось, что именно этого, казалось бы само собой разумеющегося, и нет. Литва переживает сложный период начала коллективизации. Ещё скрываются в лесах, после, войны банды немецких фашистов и их литовских прихвостней… Тут было над чем задуматься. Я никого не знаю из моих спутников. И только один — Владас Варнас, с которым я познакомился ещё несколько лет назад, — верный и надёжный друг.

По всему Союзу разбросаны в экспедициях мои университетские товарищи, оставшиеся в живых после войны. Трудные условия. Да и к чему, в сущности, мне эта работа с людьми, которых я не понимаю, да ещё в такой сложной и опасной обстановке?

Может быть, честнее и лучше уехать, сказать академику, что я недооценил трудностей и не рассчитал своих сил? С этими–то мыслями я и пытался уснуть, и вдруг в памяти неожиданно всплыла сказка Шапшала. А кто же и в самом деле имеет право стать мужем девушки? Это отвлекло меня немного от грустных размышлений, и я уснул.

Утром мы пересекли реку Невежис и въехали в уезд Мажейке, который находился уже в Жемайтии. Вдоль дороги потянулись тёмные дубовые леса. Деревни почти совершенно исчезли. Их место заняли затерянные среди болот и чащоб хутора. Редкие путники, встречавшиеся нам на лесной дороге, были одеты уже не по–городскому, а в домотканую одежду. Вот прошли две девушки в шерстяных юбках с широкими горизонтальными полосами, в полосатых же безрукавках, стянутых на груди шнуром, в тёмных, в талию кофтах с широкими вышитыми поясами, в деревянных башмаках — клумпасах, с загнутыми вверх носами, с изящной резьбой. На голове у одной был венок из полевых цветов с заплетёнными в него лентами — вайникос.

Мы ехали уже несколько часов по Жемайтии, как вдруг машина остановилась возле старинного кладбища. Я с удивлением наблюдал за действиями моих спутников. Машину с дороги загнали за густой кустарник, так что её совершенно не стало видно. Из машины вышли и отправились в сторону кладбища Басанавичус, Варнас с рюкзаком за плечами, Моравскис с плоскогубцами.

— Товарищ Варнас, — спросил я, — куда это вы все направляетесь?

— Выполнить одно поручение академика, — смущённо ответил Варнас.

— Какое поручение?

Но Варнас только пожал плечами. Пришлось удовлетвориться этим туманным объяснением, чтобы не поругаться.

Потом все трое вернулись бегом, вскочили в машину, которую завел Нагявичус, как только увидел бегущих, и мы быстро поехали. Я заметил, что рюкзак Варнаса, пустой, когда он уходил, теперь был набит до отказа.

Примерно через час, не доезжая до развилки дорог, машину снова замаскировали, и вся история повторилась сначала. Мне оставалось только недоумевать и злиться, потому что происходило что–то непонятное, а мне, начальнику экспедиции, не считали нужным это объяснить. Снова горькое чувство одиночества, сознание того, что мне не доверяют мои же товарищи, охватило меня. Расспрашивать снова казалось неудобным.

Под вечер мы подъехали к широкой речной заводи, за которой находилось имение Сантекле; возле него должна была начаться наша работа. В этом бывшем имении мы и предполагали переночевать. Но паромщица отказалась переправлять машу машину, потому что из–за жары вода очень спала, и паром мог сесть на мель. Варнас молча, но заметно нервничал. В сгущающихся сумерках мы не без труда нашли хутор и стали ждать возвращения хозяев, чтобы попроситься переночевать. Хозяева, как объяснила нам их двенадцатилетняя дочка, отправились в Сантекле на традиционные сельские конноспортивные состязания. Оттуда из–за реки доносились звуки духового оркестра. Наконец, когда мы уже начали изнемогать от голода, вернулись разгорячённые праздником хозяева. Хозяйка, весёлая и румяная молодая женщина, узнав, что мы так долго ждали, сказала, что приготовит нам коше жемайче — жемайтийскую кашу, традиционное национальное блюдо, как объяснили мне мои спутники. Тут же приветливо загудела печка. Через двадцать минут коше жемайче была уже готова и дымилась на столе в тарелках. Я так и не понял, из чего она была сделана. Знаю только, что не без участия сметаны и поджаренного сала. Крижаускас тихонько шепнул мне, когда хозяйка пошла к печке за новой порцией: