Даниил Мордовцев - Державный плотник

"Да по имянному великого государя указу, бывшего тамбовского епископа Игнатия, что потом расстрига Ивашка, вместо смертные казни велено послать в Соловецкий монастырь, в Головленкову тюрьму, быть ему в той тюрьме за крепким караулом по его смерть неисходно, а пищу ему давать против таких же ссыльных".

Талицкого и Савина велено было казнить копчением; но во время казни они покаялись и были сняты с копчения. По преданиям раскольников, Талицкого сожгли на костре.

Одна попадья Степанида не пострадала.

Ч а с т ь II

1

Прошло около двух лет после погрома русского войска под Нарвою.

И отплатили же русские за этот погром! Вот уже второй год Шереметев мстит за свой нарвский позор...

- Усердствует Борька, - улыбнулся государь, прочитав донесение Шереметева и обращаясь к князю-кесарю, докладывавшему ему по своей "кнутобойной" специальности, - пишет, что при Гумельсгофе Шлиппенбах мало штаны не потерял.

- За Нарву это, государь... - рассеянно пробормотал Ромодановский.

- За Нарву, точно! Это мои колокола так громко звонят там, - сказал государь и пристально посмотрел на Ромодановского...

- Что с тобой, князь? - спросил он. - Попритчилось тебе что?

- Уж и не ведаю, государь, как быть, - смущенно отвечал князь-кесарь.

- Что такое? Не ладно у тебя в кнутобойне что?

- Нету, государь, твоим государевым счастьем у меня все обстоит благополучно.

- Так что ж! Кажи.

- И ума не приложу, государь.

- Ну, так я, може, приложу.

Князь-кесарь нерешительно полез в карман и вытащил из него кожаную калиту. Потом вынул из калиты несколько монет одного образца и положил перед царем.

- Что это? Монеты совсем незнакомые, таких я не видывал, - говорил Петр, рассматривая одну монету.

Ромодановский внимательно наблюдал за выражением лица царя.

- Город вычеканен довольно искусно.

- Точно, государь, искусно.

- Да это в Нарву палят.

- В Нарву и есть, государь.

- Да это и я тут вычеканен... моя персона и стать...

- Твоя, государь.

- Я на огонь протягиваю руки.

- Точно... греешься, государь.

Царь вгляделся в подпись на монете и прочел:

- "Бе же Петр стоя и греяся"...

Государь весело рассмеялся.

- Искусно, зело искусно! Это я руки грею у Нарвы... искусно!

Он перевернул монету и стал вглядываться.

Ромодановский побледнел.

- А! - протянул государь уже другим голосом. - "И исшед вон, плакася горько", - прочел он, не отрывая глаз от монеты.

На этой ее стороне было изображено: русские бегут из-под Нарвы, а впереди всех - сам царь: он потерял шпагу, и шляпа с него свалилась.

- Откуда это? - сурово спросил Петр.

- Не наше, государь... от твоих супостатов, чаю... издевка, - несмело отвечал Ромодановский. - Не наша чекань.

- А как к тебе они попали?

- Подметом, государь... подметные они... Воры неведомые и ко мне подмет учинили, и к тебе, в твой государев двор.

- А кто поднял?

- Мои, государь, ребята, сыщики.

- Но кто дерзнул подметывать? - спросил царь.

- Какой ни есть неведомый вор, а може, и не один... Я вот и ищу их, государь, - говорил смущенно Ромодановский.

Он не мог себе простить, что до сих пор не напал на след дерзких подметчиков. Это была первая его неудача в сыскном деле. Срам какой! Всевидящий и всеслышащий князь-кесарь нагло одурачен! Под самые его ворота подкинули! И как же он драл подворотного караульного!

- Под землей сыщу и розыск учиню, - бормотал он.

- Это Карлово действо, его, его, - говорил царь.

- Больше некому, государь, - подтверждал князь-кесарь.

- За действо - действо; за Борькино Шереметево действо - Карлово действо... Это мне за Ливонию медаль, - говорил царь, все еще рассматривая монеты, - заслуженная медаль.

В это время Павлуша Ягужинский, исполнив одно личное поручение царя, вошел в комнату, где находился Петр с Ромодановским.

- Справил дело, Павел? - спросил царь.

- Справил, государь.

Ягужинский держал что-то зажатое в кулаке. Увидав на столе подметные медали, он с изумлением воскликнул:

- И у меня, государь, такая ж... Вот, - и он положил медаль на стол.

- Где взял? - спросил царь.

- Нашел, государь.

- Где?

- Под Фроловскими (ныне Спасскими) воротами.

- Давно поднял? - подступил к нему Ромодановский.

- Вот сейчас, когда возвращался в Кремль.

Князь-кесарь побагровел от гнева.

- Так воры здесь, - почти крикнул он, - все время были на Москве... Я боле недели их ищу... Того ради долго и не докладывал тебе, государь, про сию издевку.

Царь посмотрел на Ягужинского.

- Ты разглядел все тут? - спросил он, взяв одну медаль.

- Разглядел, государь, - смущенно отвечал молоденький денщик.

- И уразумел силу сего измышления?

- Уразумел, государь, - с вспыхнувшими щеками отвечал юноша. - Сила, значит, не берет, так хоть комаром в ухо льву жужжат.

Царь встал и подошел к висевшей на стене большой карте Швеции и Балтийских побережий.

- Изрядно, изрядно, Борька, хвалю, - проговорил он, проводя рукой от устья Невы до Рогервика, видимо, возбужденный донесением Шереметева, - это теперь наше, и Петр "погреет еще руки" на ливонском костре, а токмо про кого потом скажут: "И исшед вон, плакася горько"?

2

Перенесемся же теперь на Балтийское побережье и познакомимся с молоденькой девушкой, которой суждено было связать свое скромное имя с грядущими судьбами России.

Под разоренным Везенбергом, который усердием "Борьки" Шереметева недавно был обращен в развалины, лагерем расположился, после взятия Мариенбурга, полк русского корпуса под командою полковника Балка.

Август 1702 года. Время стоит, сверх чаяния, жаркое. Полковые "портомои", или прачки, между которыми были и ливонские женщины, выстирав офицерское и солдатское белье, развешивают его на протянутых между кольями веревках для просушки. Одна из прачек, молодая бабенка с подоткнутым подолом и засученными рукавами, визгливым голосом тянет монотонную песню:

Ох-и-мой сердечный друг меня не любит,

Он поить-кормить меня, младешеньку, не хочет...

- Да и кому охота любить-та сороку бесхвостую, - ядовито подмигнул другим портомоям проходивший мимо солдатик.

- Ах ты, охальник! Шадровитая твоя рожа! - огрызнулась певунья.

Солдатик был сильно рябой, "шадровитый". Однако его ядовитое замечание лишило бабу охоты тянуть свою песню.

- Как же ты, Марта, говоришь про себя, я и в толк не возьму? обратилась она к развешивавшей рядом с нею белье другой портомое, миловидной девушке лет семнадцати, с нежным румянцем на пухленьких щечках. - Ты и не девка и не молодуха, и замужня-то ты и не замужня.

- Да так, как я сказала, - улыбнулась девушка, - ни жена, ни девка.

В произношении ее был заметен нерусский акцент.

- Вот заганула загадку! - развела баба руками. - Хоть убей меня, не разганю... Да ты, може, тово, без венца?