Даниил Мордовцев - Наносная беда

- Стой! Кто идет? - раздается голос из кучки, загородившей дорогу.

- Остановь лошадей! Ни шагу!

Окрики грозные, решительные. Так даром кричать не станут... Дело нешуточное, окрик ставят ребром...

Повозки останавливаются. Дубье, шесты, багры, кулаки в чудовищных рукавицах, энергичные жесты этих чудовищ-рукавиц в воздухе, да перед всем этим кто не остановится!

- Кто едет?

- Ее императорского величества войск полковник и кавалер фон Шталь! отзывается смелый голос из медвежьей шубы.

Дубье, вилы, шесты, багры надвигаются гуще, но не ближе... Зипуны и кафтаны скучиваются, вырастают в стену, а за ними гул, треск, новые голоса...

- А откелева путь держите? - допрашивают люди с дубьем.

- Из благополучного места, - отвечают из повозки.

- А из каково-таково? Сказывай!

- Из города Хоти на...

- У!.. Гу!.. У! - начинается ропот. - Нету таково города...

- Нету, не слыхивали. У!.. Гу!..

- Прочь с дороги! Пропустите! - повелительно кричит полковник фон Шталь, тот сухой немец с холодными глазами, которого во время привала русских отрядов при Пруте, в Бессарабии, мы видели в палатке генерала фон Штофельна. - Расступись! Я по казенной, от его сиятельства графа Румянцева-Задунайского.

- Не пропущай, братцы! В загон их! - угрожающе выкрикивают десятки глоток.

- В досмотр их! В карантей! Гони в карантей!

- Заворачивай назад, откуль приехали...

- Что вы! Взбесились!..

Да, взбесились... Страшно волнующееся море серых зипунов, когда оно взбесится, ошалеет... Вторая телега тоже наткнулась на дубье...

- Стой! Кто едет? Откелева?

На этот отклик из телеги залаяла собака.

- Стой, черти! Кто едет? - повторяется оклик.

- Ординарцы полковника Шталова! - бойко отвечает знакомый голос, голос рыжего солдата с красными бровями, того, что рыл могилу молодому сержанту на берегу Прута.

- Откелева?

- Из благополучного места.

- Каково таково?

- Та из благополучного ж, чертовы москали! - раздается сердитый оклик из телеги, и тоже знакомый голос: это голос того мешковатого хохла, что там же, вместе с рыжим солдатом, у Прута, рыл могилу молодому сержанту.

- Не пущай! Гони и этих в карантей! В загон их.

- А, бисова Москва! - ворчит хохол.

А Маланья заливается, лает на страшных людей, лавой обступивших телеги...

Прибывают новые толпы, словно из земли вырастают. Зарево огней зловеще отражается на их длинных баграх, на верхах нахлобученных на глаза шапок. Толпы густеют и надвигаются, виднеются уже страшные, озверелые лица ожесточенных страхом и несчастиями людей.

- Стой, робя! Не подходь близко!

- Не подходи! Она на два-сорока сажон берет...

- У-у-у! Бей их! Что глядеть!

- Бей, братцы! Язвенные...

- Из язвенных мест, из мору самово. Бей их!

- В огонь их! Баграми бери!

- Не подпущай их, братцы, не подпущай!

- Баграми тащи!

- Не трошь!

- Чаво, "не трошь"! Куда лезешь?

- Не трошь, говорят тебе, багром! Она по багру дойдет...

- Знамо, дойдет... Она хуже птицы, летает она...

- Она одново огня боится... Мышь словно летуча, нетопырь...

- Не подходи, православные! Бога вы не боитесь! - раздается новый голос. - Она летает... она в Киев из туречины на сорочьем хвосте прилетела.

Толпа замирает на месте от этих слов... Она летает, что ж еще может быть ужаснее!.. Замерли и проезжающие... Безжалостная, беспощадная, "наглая" смерть глядела им прямо в очи... Храбрый по долгу службы, аккуратный по воспитанию, немножко педантический по темпераменту, немножко вороватый по крови, немец фон Шталь мысленно прощается с своею доброю супругою Амалиею, с своим сыном Карлушею, который весь в папашу, с своей дочкою Вильгельминушкою, которая вся в мамашу, и с своим генеральским чином, к которому он уже представлен его сиятельством, графом Петром Александровичем Румянцевым-Задунайским... Сидящий против него в повозке молодой сержант Рожнов Игнаша тоже мысленно прощается с своею молодостью, с белобрысенькою, курносенькою, прехорошенькою Настею, которую он надеялся сегодня же обнять в Москве после долгой разлуки, обнять там в "сенцах", где когда-то в первый раз они... Эх!..

Все замерло, застыло в недоумении, в страхе, в нерешительности... Но недолга эта нерешительность в обезумевшей толпе: ожидание беды, острый страх опьяняет как вино, страх за свои дома, за своих жен и детей, за свою жизнь... Тут один неосторожный крик доводит толпу до умоисступления, осатаняет... И этот крик, этот вопль раздается...

- Дядя Сырой, стреляй в их!

- Пали из поганого ружья! Она боится пороху, огня... Лущи их.

- О, мейн Готт. Дас ист шреклихер альс бай Кагуль* - шепчет растерявшийся храбрый немец...

_______________

* О, Боже! Это ужасней, чем при Кагуле (нем.).

- Господи! Прими душу... Настя... Настенька...

В этот момент позади толпы раздается конский топот... Толпа колыхнулась... Это скачет конный разъезд, пики, сабли блестят...

- Прочь с дороги, разбойники! Кого грабите? - резко кричит передовой всадник.

- Что кричишь! Эвона! Мы не разбойники, не грабим-ста...

- Мы язвенных пымали, моровых...

- Чумные, слышь... Крадучись едут, - галдит толпа вперебой друг другу.

- Прочь, мерзавцы! Стрелять велю, колоть, рубить...

- Колоть! За что колоть?

- За что стрелять? Мы-ста не турки...

- Хуже турок, сволочь!

Всадники напирают конями, топчут, колотят взашей палашами... Толпа раздается... Смиреет за минуту грозная толпа, руки невольно подымаются к шапкам, рыжие и русые всклокоченные головы обнажаются... Видны и свирепые лица, но нерешительные... некому крикнуть "братцы!", а то бы...

Передовой всадник, в конногвардейской форме, приближается к приезжим, не подъезжая, однако, к самым повозкам.

- Кто едет и откуда? - повторяется прежний допрос.

- Войск ее императорского величества полковник и кавалер фон Шталь, комендант города Хотина, с двумя сержантами и ординарцами. Еду в столичные города Москву и Санкт-Петербург по делам службы...

- А! Имею честь рекомендоваться, господин полковник: я - конной гвардии полковой обозной Хомутов, по высочайшему ее императорского величества повелению командированный под главное смотрение и распоряжение его сиятельства, господина генерала фельдмаршала и московского главного начальника, графа Петра Семеновича Салтыкова, для наблюдения за проезжающими из армии и Малороссии и для выдержания таковых в карантен... Как же вы, господин полковник, попали сюда? - спросил начальник конного разъезда, отрапортовав казенным штилем и с должным решпектом о своем звании.

- Да я, господин офицер, еду на Коломну.

- Но вы, господин полковник, съехали с почтового тракта...

- Это неспроста... они язвенные... чуму везут, - послышалось в толпе.

- Молчать! А то нагайками...

Многие в толпе почесали спины, по рефлексам ручных мускулов, по воспоминаниям, вспоминались ощущения нагаек... "А хлестко бьются, канальи, у! хлестко..."