Ю. Бахрушин - Воспоминания

На этом свидание и кончилось, и дата официальной передачи музея была ориентировочно намечена на осень 1913 года.

Последующее время все протекало под знаком подготовки к этому событию. Отец раза три менял развеску и расположение экспонатов, желая, по его словам, «показать товар лицом». Что-то срочно доделы валось, переделывалось и докупалось. Словом, жизнь музея била ключом. Помимо этого, надо было объездить всех будущих членов совета, заручиться их согласием и предупредить о предполагаемой дате передачи.

В совет вошли следующие лица: от Малого театра — Г. Н. Федотова,?. Н. Ермолова, А. А. Яблочкина и А. И. Южин; от Художественного театра — К. С. Станиславский и В. И. Немирович Данченко; от Большого театра — ?. А. Салина; от театра Зимина — С. И. Зимин; от театра Незлобина — К. Н. Незлобии; от частных театров — Ф. А. Корш и А. И. Чарин; от Театрального общества — Н. А Попов; от Исторического музея — кн. П. С. Щербатов; от Оружейной палаты — B. К. Трутовский; от бывшей оперы Мамонтова — C. И. Мамонтов; от Московской городской думы — A. Д. Алферов; от московской театральной общественности М. А. Стахович и?. М. Миронов; от Театрально-литературного комитета — Н. В. Давыдов и, наконец, от Академии наук — академики?. Е. Корш, А. Н. Веселовский и И. А. Бунин, а также B. А. Рышков. Все были своевременно извещены, и согласие всех было получено. В. А. Михайловский, как будущий хранитель музея, должен был присутствовать на торжественном заседании, но сидеть отдельно, не за общим столом, как не входящий в состав совета.

Наконец, наступило знаменательное в жизни музея 25 ноября 1913 года. В три часа должно было начаться заседание, но уже с раннего утра в доме стоял дым коромыслом. Что-то еще раз протирали, чистили, подправляли. Отец страшно нервничал и волновался. Ему все казалось, что что-то произойдет такое, что сорвет заседание.

Наша большая столовая с утра была подготовлена для заседания. Большой стол раздвинут, накрыт специально сшитой голубой суконной скатертью, стулья расставлены по количеству ожидаемых членов совета и перед каждым местом положена бумага и остро заточенные карандаши. В комнате рядом, в зимнем саду, были расставлены столики для корреспондентов и стенографисток московских и петербургских газет. Телефон звонил беспрерывно — представители прессы просили разрешения приехать, узнавали новости, телефонировали и просто любопытные знакомые, и фоторепортеры.

В начале первого приехал В. А. Рышков. В своем вицмундире и в орденах он казался каким-то чужим. Сели обедать в моей комнате за маленьким столом. Ели как на станции, торопясь, хотя торопиться было некуда. Появление Рышкова несколько успокоило отца, но ненадолго. Он все время срывался с места и спешил то в столовую взглянуть, не очень ли испортили вид комнаты фотографы, которые готовили там свои юпитеры и аппараты, то в музей еще раз что-либо проверить. Вскоре после обеда приехал В. А. Михайловский, затем остальные «свои»: Н. А. Попов, А. И. Чарин — все они были чужие в своих фраках или вицмундирах, украшенные регалиями. Глаз отдохнул, лишь когда приехал Вл. К. Трутовский в своем обычном пиджаке, но с картонкой. Как всегда пошутив со всеми, он обратился ко мне:

— Ну, теперь веди меня в свою комнату, надо надеть маскарадный костюм и елочные украшения.

Спустя некоторое время он вошел в сверкающем камергерском мундире и «во всей славе» своих орденов.

Кстати, недавно мне пришлось побывать в Оружейной палате. В одной из зал я увидал на стояке блестящий придворный костюм. Этикетка на нем гласила: «Камергерский мундир хранителя Оружейной палаты Вл. К. Трутовского». Невольно мне вспомнился памятный день 25 ноября 1913 года…

Около двух было массовое нашествие корреспондентов. Устраивать и обслуживать их пришлось мне. К половине третьего стали съезжаться остальные члены совета. Вся в белом, величественная и вместе с тем застенчивая, приехала?. Н. Ермолова, с нею массивный А. И. Южин, во фраке и орденах, кн. Щербатов в нелепых ботфортах и придворном егермейстерском мундире, весь сморщенный и взъерошенный маленький старикашка академик?. Е. Корш, снобистый, скучающий и ко всему равнодушный И. А. Бунин. Последними в прихожую вошли В. И. Немирович-Данченко и К. С. Станиславский, Немирович-Данченко у нас бывал часто, но Станиславского вне сцены я увидел впервые. Помню, меня поразил чисто гротесковый контраст их фигур. Отсутствовали только двое — Федотова по болезни и Мамонтов, который, как бывший осужденный, постеснялся приехать.

Собравшиеся сидели в гостиной и вели случайные разговоры. Пробило три часа. Вел. князя не было. Волнение отца достигло наивысшей точки — ему уже мерещился срыв заседания и неловкое положение, в которое он попал по отношению к собравшимся. Прошло десять минут. Вдруг раздался звонок в парадную и зычный и вместе испуганный голос полицейского пристава: «Едут!»

Через минуту в переднюю быстрыми шагами вошел мужчина лет пятидесяти, высокого роста, в генеральской шинели. В. А. Рышков, как служащий Академии, сошел вниз в переднюю и подал ему портфель с напечатанным текстом речи. Отец, как еще не служащий Академии, но хозяин дома, сошел вниз только до половины лестницы. Мать, сестра и я стояли наверху. Раздевшись, Константин Константинович стал быстро подниматься по лестнице и, поравнявшись с отцом, взял его под руку. Всходил он странно — ступал иной раз через ступеньку, но обязательно подтягивал отстающую ногу к ступившей вперед. Рана, полученная чуть ли не под Плевной, давала о себе знать всю жизнь.

Поздоровавшись с нами, он по предложению отца прошел в его кабинет. Отец стал докладывать ему порядок заседания. Вел. князь почти его не слушал и все время прерывал вопросами и замечаниями: «Чьей кисти картина? А что это такое? Откуда это у вас?» и после конца доклада отца он обратился ко мне с вопросами, где я учусь, интересуюсь ли музеем, кто мой любимый русский писатель. В это время я внимательно рассматривал Константина Константиновича — у него было довольно сухое, властное лицо, очень асимметричное, с явными признаками вырождения. Но стоило ему заговорить, и вся внешняя официальная маска с него спадала, уступая место крайне простому, бесхитростному человеку с очень добрыми и внимательными глазами. Он хорошо, искренно улыбался, но как-то немного печально. Говорил он в нос, несколько нараспев и заметно картавил, но голос был добрый и располагающий к себе. Увидав портрет матери работы К. Маковского, он обернулся к ней и, качнув головой, заметил:

— Нельзя сказать, чтобы художник вам польстил.

Остановившись перед какой-то картиной, изображавшей морской вид, он долго на нее смотрел и в задумчивости произнес:

— Море, море, как я люблю море, но, увы! оно меня не любит! — И потом, обернувшись к нам, с доверительной улыбкой, добавил: — Меня в свое время отец определил на флот — это было в традициях семьи — второй сын шел в моряки, но каждый раз, как я ступал на корабль, даже в безветрие, меня начинало так рвать, что родителям пришлось отказаться от семейных традиций и пустить меня в сухопутную службу.