Ю. Бахрушин - Воспоминания

— Да зачем покупать, возьмите ее так.

Люди, приходившие к Опочинину, были обычно его выучениками по собирательству, которые были рассеяны по всей России.

В то время, когда Евгений Николаевич стал бывать в нашем доме, он каждое лето отправлялся путешествовать но России, по медвежьим углам. Оттуда он писал длинные письма отцу *, которые последний особенно бережно хранил и читал нам по нескольку раз не только в семейном кругу, но и ближайшим друзьям. По приезде в Москву Опочинин приезжал к нам с постоянными обильными дарами и бесконечными рассказами о виденном и слышанном. Внимали ему обычно часами, затаив дыхание. А по его отъезде, как и после прочтения полученного письма, отец чесал себе голову и говорил:

— Все врет, мошенник, но как врет — только слушай да слушай.

Думаю, что этот приговор был немного суров. Опочинин не врал, но его фантазия романиста невольно заставляла восполнять то, что логично могло бы быть, хотя и не было в действительности. Эта же фантазия часто заставляла его создавать апокрифы. Увидишь на его стене в какой-нибудь хорошей стильной раме портрет какого-то невероятного пропойцы-злодея с огромными баками и спросить, кто это такой.

— Кто? — удивится Опочинин, — да разве вы не узнаете — это Пушкин. И Пушкин вот почему…

После этого следует получасовое изложение обстоятельств покупки и доказательств. Причем если Опочинин не убедит слушателя, то обязательно уже пошатнет его скептицизм и неверие. Фантазией Опочинин обладал незаурядной, поэтому-то мне кажется и неверным то, что говорили о нем злые языки, что вся фабула его литературных произведений дается ему его женой, а он лишь ее излагает. Достаточно было хоть раз послушать Евгения Николаевича, чтобы увериться, что подобные утверждения — клевета.

Большим знатоком старины, но совсем иного рода был другой долголетний друг нашей семьи — Влади мир Константинович Трутовский. Ученый-археолог, председатель нумизматического общества, ученый хранитель Московской Оружейной палаты и профессор, он был не только большим практиком, но и теоретиком. В вопросах истории знания Трутовского были очень обширны, и он имел врожденный дар делать все самое отвлеченное и серьезное в своих разговорах увлекательным и интересным. Отец познакомился с ним у своего двоюродного брата А. П. Бахрушина, подпал под громадное личное обаяние Владимира Константиновича и перетащил его к себе. С 1902 года и до конца своих дней зимой и летом Трутовский был постоянным посетителем нашего дома.

Сын известного художника, академика К. Трутовского, славившегося своими жанровыми картинами из украинского быта, Владимир Константинович не раз рассказывал мне, как его отец стал художником.

Родители будущего художника избрали для него военную карьеру, и он был отдан в артиллерийское училище, где сидел за одной партой и дружил с?. М. Достоевским. Как воспоминание об этих днях в одном из ранних альбомов К. Трутовского сохранился его карандашный набросок Федора Михайловича, который был впоследствии подарен Владимиром Константиновичем моему отцу. Увлекаясь живописью, К. Трутовский все время что-то и кого-то рисовал в училище, особенно отличаясь в карикатурах, моментально схватывая сходство и ядовито подмечая смешные стороны оригинала.

Однажды в училище неожиданно приехал его шеф вел. князь Константин Николаевич и явился в класс в сопровождении всего местного начальства. Своеобразная фигура вел. князя в генерал-адмиральском мундире, с залихватски расчесанными, холеными бакенбардами и с модным квадратным моноклем в глазу сразу привлекла внимание Трутовского, который немедленно начал рисовать на него карикатуру. Увлекшись этим занятием, он и не заметил, как вел. князь покинул свое место и стал ходить между партами, остановившись за спиной Трутовского. Очнулся молодой художник лишь тогда, когда за ним раздался голос:

— А ну-ка, дай-ка мне посмотреть поближе!

Трутовский обернулся и побледнел — за его партой стоял вел. князь, протягивая руку к злополучной карикатуре, а сзади застыло бледное, расстроенное начальство, евшее злыми глазами злополучного карикатуриста. Вел. князь взял свое изображение и долго молча и внимательно его рассматривал, потом покачал головой и вдруг разразился неудержимым хохотом.

— Молодец, право, молодец! Ты же настоящий художник, для чего тебе эта артиллерия? Тебе в Академии художеств надо учиться. Хочешь?

Осмелевший Трутовский срывающимся голосом ответил, что он с малолетства мечтал быть художником и учиться в Академии, но родители решили иначе.

— Ну, обещать не обещаю, — сказал вел. князь, — а попробую тебя туда устроить. Замолвлю словечко кому надо и родителей упрошу не препятствовать твоему желанию. Но за это взятка! Карикатуру я беру себе на память. Согласен? Ну, тогда подпиши ее — художники всегда подписывают свои произведения…

Через неделю после этого К. Трутовский был уже переведен по ходатайству вел. князя в Академию художеств.

Сам Владимир Константинович окончил Лазаревский институт восточных языков, готовясь к дипломатической карьере.

— Собственно говоря, меня зовут Василием, а совсем не Владимиром, — говорил он не раз, как всегда, тем особенным тоном, в котором было трудно отличить правду от вымысла, — моя мать произвела меня на свет в компании с братом. Брата назвали Владимиром, а меня Василием — отличали нас друг от друга разноцветными ленточками. Брат недолго жил на свете, оставив меня одного. Родителям почему-то больше нравилось имя Владимира, так они вместо брата похоронили меня, так что я, собственно говоря, живой покойник.

В Лазаревском училище В. К. Трутовский сидел на одной парте с К. С. Станиславским.

Помню, как много лет спустя я привел Владимира Константиновича для какой-то консультации в студию во время постановки «Царской невесты», и как чудно и необычно показалось мне, да и многим из моих товарищей, когда Трутовский, подойдя к Станиславскому, этому для нас Зевсу-Громовержцу, сказал:

— Здравствуй, Костя, давненько мы с тобой не видались.

Старики расцеловались, сперва говорили о делах, а потом удалились к Станиславскому, и там, очевидно, состоялся вечер воспоминаний.

Отлично воспитанный, прекрасно владевший кроме русского, французского и немецкого еще и арабским, персидским и турецким языками и свободно объяснявшийся на нескольких европейских и восточных наречиях, он, кроме того, легко владел пером и был насыщен какой-то неувядаемой и искренней молодостью, которая невольно заинтересовывала и привлекала к себе. Будучи далеко не красавцем, Владимир Константинович в возрасте шестидесяти лет без труда заставлял молодых девушек им увлекаться. В Трутовском меня всегда поражали две его особенности: уменье просто и естественно себя держать и чувствовать в разговоре с людьми любого социального положения — будь то крестьянин, прислуга или кто-либо высокопоставленный, со всеми он был приветлив, находил тему для разговоров, одинаково шутил, никак не роняя при этом собственного достоинства. Второй его способностью был талант применять свои интересы к любому обществу, в котором он находился, при этом незаметно заставляя это общество подпадать под свое влияние.