Ю. Бахрушин - Воспоминания

Несколько лет спустя жизнь случайно близко свела меня с этим искусствоведом. Однажды он сказал мне:

— Теперь я знаю, что вы неглупый человек, а признаюсь, раньше я думал, что вы просто дурак. Кажется, в свое время, в квартире Сергея Александровича я Вам достаточно толсто намекнул, чтобы вы вошли и взяли хоть что-нибудь после вашего дяди, но вы этим не воспользовались. Ах вы!

Действительно, после дяди у меня осталось лишь два его портрета работы Головина и Браза да испанский бубен с нарисованным на нем Бакстом тореадором. В свое время дядя, зная мое увлечение балетом, передал мне этот бубен с бумажкой, писанной его рукой: «Удостоверение. Сим удостоверяю, что испанский бубен с живописью на нем Бакста приобретен мною у Марии Мариусовны Петипа».

В раннем периоде моей жизни как будто никто так ярко не остался в моей памяти, как перечисленные лица. Все они в той или иной степени повлияли на формирование моего миросозерцания. Одни как непосредственные служители искусства, другие как поклонники и исследователи этого искусства. Отец не случайно остановил свой выбор именно на них — несмотря на свое различное общественное положение и несхожесть профессий, все эти люди объединялись единой пламенной любовью к искусству и большой врожденной или благоприобретенной культурой. Благодарная память о них неизгладима в моем сердце — они дали мне возможность почувствовать многое, что объяснить и чему научить невозможно.

1* А. А. Бахрушин.

2* Черт возьми! (ит.)

3* Много лет спустя П. С. Шереметев осматривал собрание отца. Вдруг, пораженный, он остановился перед общей рамой, в которой висели на видном месте актеры XVIII века, приобретенные некогда у Сухаревки.

4* Курил он всегда пахитоски, которые называл «Аранкиным хвостом». (Примеч. Ю. Бахрушина.)

5* Лабазник — купец, владеющий лабазой — торговым помещением.

6* Алексей Александрович Бахрушин.

7* От фр. escapade — экстравагантная выходка.

Дифтерит, поразивший меня в шестинедельном возрасте, все же оставил о себе память в моем организме — я рос довольно тщедушным и хилым, хотя и не болезненным ребенком. Когда мне было два года, как-то весной меня осмотрел наш семейный детский доктор Р. Ф. Веллинг и заключил, что у меня может развиться слабость легких и что на лето мне необходимо уехать на дачу, куда-либо в сухое место, с сосновым лесом. Родители мои всполошились, стали искать дачу, и кто-то подсказал Измайлово, где мы и поселились на лето.

От этого житья-бытья в моей памяти ничего не осталось, но мои родители, никогда ранее на даче не жившие, приохотились к этому летнему времяпрепровождению, и на следующее лето их снова потянуло за город.

Кроме этого, мой отец и его приятель В. В. Постников были страстными рыболовами — попробовали дачное житье компенсировать экскурсиями на рыбную ловлю, в которых моя мать играла роль и активного рыболова и завхоза. Однако выходило то, да не то.

Наконец припомнили, что старший брат отца Владимир Александрович также и Музиль живали летом в Старом Гирееве, да и сам В. В. Постников в год своей женитьбы провел лето в среднем Гирееве против пруда, что там было не плохо, что в пруду водились приличные караси, и, вспомнив все это, они направили свои поиски в указанном направлении.

Словом, короче говоря, на другое лето дача была снята в Новом Гирееве у первых двух прудов. Я также почти ничего не помню и об этом лете, но зато последующие годы становились для меня все памятнее и памятнее.

Дорогое, милое Гиреево, давшее мне впервые вкусить все прелести русской вольной природы, оно навсегда останется для меня таким, каким я его знавал. Теперь это пригород, но когда мы жили там, это была прелестная старая запущенная барская усадьба и весь гиреевский круг жизни вертелся на дореформенной оси.

Дач в Гирееве было несколько, да, собственно говоря, это были даже не дачи, а деревянные домики, выстроенные для кого-то по прихоти помещика и затем заброшенные. Начиналось оно там, где сейчас начинается проспект от железнодорожной станции. Тогда это был не проспект, а прелестная лесная дорога. В сотне саженей от начала дорога шла по мостику через узкий пролив, разделявший два небольших пруда. Направо, на берегу запущенного прудика, стояла одинокая дачка, в которой мы и жили. Налево, на берегу другого пруда, благообразного, с островом посередине и дорожкой вокруг по бережку, стояла дача старой владелицы усадьбы Е. Г. Терлецкой, окруженная цветниками, огородами, оранжереями и фруктовыми садами. Чуть дальше высилась еще одна дача, большая, красная, которую мы также впоследствии обжили. Потом с версту дорога шла лесом и вдруг выводила на лужайку; слева стояли два маленьких домика — дачки, а справа был прелестный прудок у опушки задумчивого старого леса. Это было среднее Гиреево. Далее еще с версту дорога бежала между шпалер густых елок, за которыми тянулись обширные ягодные поля, и приводила в Старое Гиреево. Налево — церковь, какие-то флигеля, заросли акаций и сирени, сзади древний парк с причудами, затем огромный деревянный барский дом, выстроенный еще при Елизавете Петровне, нарядный новенький коттедж, где жил сам владелец, сын Терлецкой, затем службы, скотные дворы, амбары, птичники и прочие хозяйственные постройки. Напротив главного дома простирался огромный бархатный луг, окаймленный зеленовато-голубыми лесами с гигантским, многовековым дубом посередине. Далее дорога вела через перелесок мачтовых сосен к двум громадным прудам, покойным обиталищам дородных диких уток и степенных, жирных карасей. А там — под горку, через рубежный ручей, на большак и на Большой Владимирский тракт — источник слез и вдохновитель грустных песен…

Терлецкие были типичные «последыши». Начало XX века еще сохранило кое-где в России этот вид редких допотопных людей. Очень смутно помню самого старика Терлецкого — он был очень древен. Иногда он появлялся на прогулке в сером поярковом цилиндре, в коричневом сюртуке и с палкой с набалдашником из слоновой кости. Он в свое время был крупным откупщиком, стяжавшим себе на продаже водки миллионное состояние. После его смерти его вдова Екатерина Григорьевна, в окружении стаи мосек и в сопровождении неразлучной с ней барской барыни Виктории Иннокентьевны, удалилась на покой на ту дачу, о которой упоминалось, передав все бразды правления своему сыну Ивану Александровичу.

Ее я помню хорошо — это была величественная, мягкотелая старуха, впрочем, довольно добродушная. Иногда почему-то я с нянькой попадал на ее балкон.

Она меня неизменно целовала, гладила по голове и, обращаясь к Виктории Иннокентьевне, говорила: «Сведи-ка его, мать, на грядки, пусть клубникой позабавится». Просить меня вторично не приходилось, я хорошо знал клубнику Терлецких, чуть ли не в кулак величиной (она часто присылалась нам к столу в подарок), и, отправляясь на грядки, не терял времени даром.