Ю. Бахрушин - Воспоминания

Но особенную дружбу свел я с балетным дирижером Большого театра С. Я. Рябовым, который отдыхал в Кисловодске вместе со своей старушкой женой. Рябова я знавал еще раньше по Москве, когда он изредка бывал в нашем доме. Почти ежедневно по утрам мы разгуливали с Степ. Як. по Царской площадке и вели разговоры. О чем были эти разговоры, сказать теперь не сумею, но, очевидно, Рябова тогда занимало гулянье с таким малолетним собеседником, а меня вся его величавая наружность, острая седая бородка и навощенные в ниточку усы a la Napoleon III и светло-серый по-стариковски щеголеватый сюртук. Были тогда в Кисловодске и курьезные типы, бросавшиеся в глаза; среди них запомнились два морских офицера, братья Келлер, так же, как Губонин, Георгиевские кавалеры, но с крейсера «Варяг». Они были поразительно похожие друг на друга, близнецы, чем они и козыряли, не только одеваясь совершенно одинаково, но и копируя манеры друг друга. Когда они появлялись в театре или на музыке, то всегда одновременно входили в помещение по двум боковым проходам с тем расчетом, чтобы встретиться в середине первого ряда, где и находились нарочито купленные им места. Другим курьезом был кавалергардский ротмистр принц Луи Наполеон в непомерно высокой офицерской фуражке и с совершенно ничего не выражавшим лицом. Он казался каким-то неживым, — словно фигура из паноптикума, чудом ожившая, он величественно двигался сквозь толпу гулявших, гремя своей саблей и поблескивая огромным моноклем.

Кисловодский сезон близился к концу. С каждым днем в парке делалось все меньше и меньше народу. Публика разъезжалась. Уехали Павловские со Смирно вым, наконец, уехал и отец, оставив нас с матерью, братом и нянькой одних. Горничная девушка также нас покинула, сославшись на то, что ей здесь скучно. Начались дожди. Как-то вечером, сидя на своей «Красотке», мы услыхали стук в дверь и какой-то разговор в передней. Каково было наше изумление, когда в комнату неожиданно вошел брат отца Сергей Александрович. Его приезд оказался лишь его очередной эксцентричностью. В октябре месяце он вдруг, сидя в Москве, решил проехать на Кавказ, проведать мою мать. Дядя прожил в Кисловодске недолго — с неделю, не больше, но за это время он успел осмотреть все достопримечательности и возил меня с собой на Седло-гору смотреть восход солнца и в Пятигорск на лермонтовские места. Исчез он с нашего кисловодского горизонта столь же неожиданно, как и появился. Глубокой осенью Кисловодск окончательно опустел. Мы перебрались из нашей летней дачи в огромную каменную дачу той же Барановской «Мавританию», заняв в ней несколько комнат. Жизнь мы вели с матерью самую скромную — утром она занималась со мною уроками, затем мы шли обедать в единственную гостиницу, где съедали два обеда по 75 копеек, потом она занималась домашними делами, а я ехал верхом, вечером, после скромного домашнего ужина, мать писала письма, а я занимался своими делами — обычно вырезыванием из газет и наклеиванием картинок о русско-японской войне. Отец присылал из Москвы ежедневно письма и раз в месяц деньги.

В Кисловодске я впервые ощутил писательский зуд в пальцах. Мне захотелось не только читать, но и самому писать книжки. Помню, что я долго размышлял о том, что и как писать, обмениваясь своими мыслями с матерью. Наконец я пришел к решению издавать ежемесячный журнал. Помню, что дело дальше второго или третьего номера не пошло. Писал я в нем сразу три повести с продолжением. В чем в них было дело — ей-Богу, не помню. Знаю только, что эта затея тогда на лад не пошла.

Помню, однажды денежный перевод из Москвы запоздал — мы остались без единого гроша, но свет не без добрых людей — местный почтмейстер предложил ссудить мать деньгами, на что она с благодарностью согласилась.

После закрытия гостиницы на зиму у нас появилась кухарка Татьяна, кубанская казачка, красивая и мужественная. Ее муж служил городовым и приходил к нам ночевать по субботам. В воскресенье у нас бывал «улучшенный стол» — курица, утка или поросенок, которых Татьяна покупала на базаре живыми и приканчивала их без особых хитростей и возражений. Но подобное блюдо среди недели неизменно вызывало непонятный для нас протест с ее стороны. Секрет этого явления открыла нам нянька. Оказывается, Татьяна умела лишать 4*всю эту живность, исключительно пользуясь шашкой своего мужа, а так как среди недели он не появлялся, то задача была для нее непосильной.

Ближе к Рождеству, на праздник приехал к нам на побывку отец — он привез с собой несколько ящиков всевозможных яств и целый бочонок солонины, до которой был большой охотник. Чего-чего только не было в этих ящиках — и всевозможные конфеты от «Эйнем», и всяческие колбасы, сыры, рыба, и консервы от Елисеева, и разные бакалейные товары, невиданные в то время года в Кисловодске. Отец лишь не захватил вина. Долго не раздумывая, он через несколько дней сел в поезд и отправился в Ростов-Дон, откуда в багаже привез целый ящик кахетинского, но, увы! в эту ночь был сильный мороз и вино все померзло в багажнике. Делать нечего — пришлось ему пить мороженое вино. Хуже было дело с солониной. Содержавшую ее бочку поставили на мороз на нижнюю террасу. В одну из ближайших ночей с Крестовой горы спустились волки и славно ею поужинали — недаром они до и после этого угощали нас по ночам своими руладами, которые, кстати, совсем не мешали нам спать.

Приближалось Рождество, хотелось справить его по-московски с елкой, а дерево подобной породы было там редкостью, пришлось ограничиться сосной, добытой с невероятными трудностями и водруженной в бочку с камнями. Украшения для этой «елки», естественно, изготовили мы лично с матерью — золотили орехи и сосновые шишки, вырезали фигуры из цветной бумаги. Свечи раздобыли в церкви. В конечном же итоге «елка» вышла хоть куда, а главное, было уютно и празднично и все были вместе. После праздников, в начале января, ввиду того, что здоровье брата значительно поправилось, было решено ехать домой в Москву, и мы наконец окончательно распростились с Кисловодском.

По возвращении домой жизнь в нашем доме быстро вошла в свою обычную колею. Снова начались обычные выезды отца с матерью, субботние и воскресные приемы гостей. За время отсутствия матери отец свел их почти на нет, но все возрастающий круг его знакомств не только в Москве, но и в Петербурге и в провинции заставлял делать исключения для приезжих. Так как наибольшее количество приезжавших в Москву были петербуржцами, то они в наше отсутствие особенно часто появлялись в доме на Лужнецкой.

Росли коллекции музея, и одновременно росла его известность. Все больше и больше не знакомых с отцом лиц стремились попасть в музей и осмотреть его. Так, например, во время нашего отсутствия на Кавказе, однажды в воскресенье раздался звонок входной двери — отцу доложили, что его просят две молодые барышни. Отец вышел и спросил, что им угодно. Одна из них, краснея и смущаясь, объяснила, что очи из Петербурга, недавно кончили балетную школу и очень просят разрешить посмотреть музей, о котором много слышали. Отец пожелал узнать, с кем он имеет дело.