Ю. Бахрушин - Воспоминания

Из Петербурга наш путь лежал прямо в Париж — очевидно, отец не хотел возобновлять в памяти матери недавние ее впечатления от Берлина, связанные с грустными воспоминаниями. Мы ехали в купе международного вагона одни с немногочисленными вещами — налегке. Среди этих портативных вещей имелась корзина отца с его личными пожитками и чемоданчиком с закуской. Отец не был поклонником вагонов-ресторанов — он предпочитал удобно расположиться в своем отделении вагона и не торопясь закусить в свое удовольствие любимыми вещами. Из корзинки извлекались фляжка с водкой, бутылка красного вина, выдержанная, то есть доведенная почти до одеревенения, копченая колбаса, яйца, икра, жареная курица, конфеты и прочее. Все это аккуратно раскладывалось на одном из диванов, а на другом располагались мы, и начинался пир горой. По окончании все убиралось, и отец распоковывал свою корзину, которая оказывалась набитая битком полученными за несколько месяцев, но не прочитанными газетами и романами авантюрно-историчесого содержания. В периоды отдыха он не признавал иного чтения. Отец ложился на освободившийся диван и погружался в чтение до тех пор, пока снова не разыгрывался аппетит. Так длился первый этап нашего пути.

В «столицу мира» мы прибыли рано утром и остановились в старомодном «Hotel du Louvre» в конце Avenue de LОрёга. Эта гостиница, неудобная и малокомфортабельная, напоминала моим родителям их свадебную поездку. Буйный, искрометный, легкомысленный Париж очаровал и покорил меня своим обаянием с первого знакомства.

Приведя себя в порядок в гостинице, мы сейчас же отправились завтракать в кафе на boulevard des Italiens. Меня ошеломила и оглушила парижская толпа. Сколь она разнилась от серьезной и чопорной толпы петербургской!

Мы сели за столик, стоявший прямо на тротуаре, и во все время, как мы пили и ели, мимо нас шумно сновали люди, как зарезанные орали продавцы газет, с веселыми прибаутками появлялись продавцы различной забавной пустяковины или бродячие артисты эстрады. И все это было так весело, беззаботно и общительно преподнесено, что невольно располагало к себе и вызывало добродушную улыбку. В проходящей мимо толпе мелькали разодетые по последней моде мужчины и женщины, франтоватые кавалеристы, сказочные арабские стрелки в своих бурнусах 2*и тюрбанах, крас-ноштанные зуавы 3*в фесках и монументальные национальные гвардейцы в медных латах и касках с конскими хвостами. Когда же спустился вечер и бульвар загорелся тысячами разноцветных мелькающих огней магазинных вывесок и реклам, я совершенно ошалел. Мне хотелось все видеть, везде побывать.

На другое же утро мы отправились гулять по Парижу. Прошли мимо бесконечного Луврского дворца, фланировли под арками rue de la Paix, стояли, глядя на мрачную Consiergerie на мосту Генриха IV, взглянули на площадь Согласия с обелисками посредине и с окутанной в траурный креп фигурой Эльзас-Лотарингии и наконец очутились у Дома Инвалидов. При посещении городов у отца был своеобразный ритуал, — так, приехав в Петербург, он первым долгом заходил в Казанский собор, в Париже его первым постоянным визитом была могила Наполеона I. Мне тогда было только десять лет, но усыпальница Великого Корсиканца произвела на меня тогда неизгладимое впечатление. Мы долго в глубоком молчании стояли на верхнем балконе перед гранитным саркофагом. Глубоко внизу, на мраморном полу белели буквы, слагаясь в слова славы: «Маренго, Аустерлиц, Ульм, Москва…» Спустя некоторое время отец предложил идти. Мы в молчании вышли из Дома Инвалидов. Шли и думали. Наконец отец прервал оцепенение.

— Хорошо, — проговорил он, — просто и величественно — в его духе… А в общем, есть хочется — надо зайти куда-нибудь перекусить!

Надо сказать, что к особенностям моего отца надо отнести нелюбовь к поездкам в фешенебельные рестораны. Он посещал последние только в том случае, когда не было иного выхода или когда бывал в компании. Мы зашли в какое-то кафе неподалеку от Дома Инвалидов и заказали себе обед. Помню, что мать ела устрицы, до которых была большая охотница, что отец заказал себе бутылку лучшего красного вина и что нам подавали Sols frittes — впервые виденные мною камбалы. Затем мы наняли фиакр и отправились кататься в Булонский лес, потом снова бродили по вечерним бульварам, заходили как будто в musee Grevin и, наконец, отправились в гостиницу, предварительно посетив гастрономический магазин Caressa и накупив там множество вкусных вещей, так как отец ни за что на свете не соглашался променять свой вечерний ужин в номере на шум отельного ресторана.

Придя домой, он потребовал у портье справочник «Весь Париж» и, водворившись в номере и сняв пиджак, сел за стол, открыл книгу на букве «А» и, найдя список антикварных торговцев, стал записывать их адреса в свою записную книжку. Покончив с этим делом, отец захлопнул книгу и обратился к матери:

Ну — пошалберничали 4*, и будет — завтра за работу. Ты с утра отправляйся по своим делам, по магазинам, а мы с Юркой на охоту к антикварам. А теперь давайте закусим перед сном грядущим.

Надо сказать, что закусывать в своем номере считалось почему-то за границей незаконным и было нечто вроде контрабанды, так что после ужина нам приходилось скрывать следы преступления. Мать тщательно упаковывала объедки ужина, и мы с отцом, забрав сакраментальный пакет, снова выходили на улицу и обычно шли на мост через Сену. Там мы некоторое время стояли у перил и, улучив момент, когда поблизости не было прохожих, роняли свой сверток в воду. В другие разы мы забрасывали его за решетку памятников, причем однажды чуть не напоролись на неприятность с часовым, которого мы в темноте не приметили.

Па другой день, поутру, наскоро позавтракав в номере, мы отправились на rue Voltaire, на эту своеобразную смесь парижских Сухаревки и Китайгородской стены. На просторной, но довольно пустынной набережной Сены на тротуаре рядом с парапетом стоят лотки букинистов и старьевщиков, а на другой стороне в домах расположены антикварные торговли всех разрядов и эстампные лавки. Мы с отцом перекидывались для разнообразия с одной стороны набережной на другую. У торговцев на самой набережной отец копался в разном барахле, изредка извлекая оттуда что-либо интересное, и, быстро сторговавшись, покупал «на грош пятаков». Обход антикваров был куда более сложен. Начинался он с подробного изучения витрины, затем следовал столь же детальный осмотр самого магазина. Иногда отец усматривал что-либо для себя любопытное, тогда он вдруг начинал длительную и серьезную торговлю какой-либо совершенно ему ненужной вещи. Торговля обычно шла с азартом, но с перерывами, во время которых отец между прочим спрашивал цены и других вещей. В последнем перерыве он наконец совсем уже нехотя узнавал и цену заинтересовавшего его предмета. Торговец, весь поглощенный торговлей крупной вещи, наскоро называл цену и спешил продолжить интересовавшую его негоциацию. Тогда отец прерывал беседу, говорил, что торопится и зайдет завтра, а в компенсацию за занятое время пока что возьмет вот эту вещь, указывал на заинтересовавший его с самого начала предмет и без торга платил деньги. Обычно такая маленькая хитрость удавалась блестяще, по иногда торговец вдруг соглашался на предложенную отцом смехотворную цену, и тогда в нашем доме появлялась еще одна никому не нужная вещь. Я в те времена, выросши среди музейных экспонатов, настолько в них натерся, что часто выискивал театральную вещь раньше близорукого отца и громко и радостно привлекал его внимание к находке. Помню, что после первого же подобного случая я получил строгое внушение.