Ю. Бахрушин - Воспоминания

Пользуясь тем, что мы жили на низком месте, домашние стали лихорадочно собирать оставшуюся в трубах воду в ведра, тазы, баки и прочие вместилища. Перестали выходить газеты… Гостей у нас в доме делалось все меньше и меньше. Даже на традиционные субботы съезжались вместо обычных двух, трех десятков людей единичные близкие. Мать с отцом почти никуда не выезжали, за исключением немногочисленных премьер. Родители почему-то стремились, чтобы я дома не смотрел в окно, прогулки на улицу были мне вовсе запрещены — я гулял только в нашем обширном саду. Когда ударили морозы, отец устроил мне там каток, на котором я и катался на коньках. Любимые мною поездки к деду Носову и к его незамужней дочери совсем прекратились. Было скучно и тревожно.

Однажды рано утром в воскресенье к нам приехал В. В. Постников. Родители еще спали, я его встретил в передней и был удивлен его необычайно возбужденным видом, а также и чересчур ранним часом визита! Владимир Васильевич с какими-то восклицаниями прошел прямо к дверям спальни моих родителей и, к великому моему удивлению, без всякого стука буквально ворвался в комнату с криком:

— Конституция! Царь подписал конституцию!!!

Мать еще лежала в постели, а отец натягивал на себя подштанники…

Несмотря на все это, Владимир Васильевич расположился в кресле и стал рассказывать слышанные им подробности. Только минут через пятнадцать после робкой просьбы матери разрешить ей одеться Владимир Васильевич ушел из комнаты и стал ждать со мной в столовой выхода моих родителей. Помнится, настроение в доме в этот день было праздничное.

После обнародования манифеста общественная деятельность моего отца еще больше увеличилась. Его выезды в гости и в театр значительно сократились за счет поездок на собрания и заседания. Помню, как вскоре после 17 сентября он приехал домой необычайно усталый и рассказывал, что ему пришлось несколько часов стоять рядом с городским головой князем Голицыным на балконе Городской думы и приветствовать дефилирующих демонстрантов, шедших с национальными и красными флагами.

Большой процент московского населения в то время, приняв слова манифеста за чистую монету, искренно верил, что Россия вступила в новый период своей истории.

Отец, любивший повторять одно из постоянных наставлений моего деда «верь, но не вверяйся», смотрел на окружающее далеко не радужно и был далек от необдуманных ликований. Это не мешало ему не забывать о своем коллекционерстве. Теперь на его письменном столе ежедневно появлялись новые сатирические журналы-однодневки, разные «Жупелы», «Плюв-мии», «Пулеметы» и т. д., которые в конце недели образовывали внушительные пачки. В карманах он привозил всевозможные открытки с политическими карикатурами. Я с любопытством рассматривал весь этот материал и, к своему удивлению, констатировал, что все то, что мы в свое время с таким трудом перевозили через границу, теперь получало права гражданства и у нас. В таких журналах я находил карикатуры не только на министров, но даже на самого царя.

Помню, как однажды, вдохновившись созерцанием этой новой литературы, я сам сел за стол и нарисовал какую-то политическую карикатуру. В чем в ней была соль, я теперь забыл, но знаю, что в ней участвовал граф Витте.

Свое произведение я показал отцу, обычно всегда поощрявшему мои художественные произведения, но па этот раз я не получил похвалы за свою работу. Отец очень серьезно посмотрел на мой рисунок, сложил листок вдвое, спрятал его в карман и сказал:

— Ты больше таких вещей не рисуй — сейчас это рисовать можно, а что будет через месяц или два — неизвестно и, быть может, за такие рисунки люди и отвечать еще будут!..

Тогда я еще не понял слов отца и удивился, но стоял уже конец ноября месяца и над Москвой висела грозная туча вооруженного восстания. Как и когда оно началось, я не помню, но зато отчетливо врезались в памяти отдельные моменты.

Крепко запомнился предательский выстрел в Баумана — эта прелюдия к последовавшим вскоре событиям. Помню, как старшие возмущались этим происшествием, произносили слово «провокация», передавали слухи, что выстрел был произведен предумышленно представителями революционного движения и что все это чревато последствиями. Помню, как в начале ноября мимо нашего дома шла толпа народа с красными флагами и пением «Вы жертвою пали». Вся эта серьезно настроенная масса шла принять участие в похоронах Баумана. Мне было запрещено в этот момент глазеть в окно, но я все же нарушил запрещение и глянул…

Не прошло и месяца, как однажды снова потухло электричество, замолчал телефон, остановилась вода, перестали выходить газеты, выпекаться хлеб. В одно зимнее утро, где-то в направлении Таганки начали ухать артиллерийские выстрелы, потом со стороны Серпуховской площади затрещали сухие винтовочные залпы. Немногочисленные прохожие на улицах заметались, некоторые побежали. Со звоном разлетелось окно в доме дяди напротив нас, переходивший улицу у наших ворот человек в шубе и меховой шапке как-то закрутился на месте и повалился на снег. Его быстро оттащили в сторону дворники. Когда мать хватилась отца, он был уже на улице. Бледная, она перебегала от окна к окну, стараясь увидеть, где он находится. По пятам за ней следовала моя толстая старуха нянька, ежеминутно повторяя: «Господи, спаси и помилуй!»

В этот момент тревоги старших все как-то забыли обо мне, и я беспрепятственно делал свои наблюдения над домашними и над происходившим на улице. Вскоре появился и отец, — он успел сходить на фабрику и кое-что разузнать. С Серпуховской площади стреляли казаки вдоль Валовой, а на Таганке налила артиллерия, в Москву прибыл Семеновский полк и начал подавлять восстание. Человек у наших ворот, какой-то купец, был убит «шальной» пулей. Я немедленно поинтересовался, что значит «шальная» пуля, и это выражение на всю жизнь ассоциируется у меня с декабрьским восстанием 1905 года.

Наша фабрика перестала работать задолго до этого. Насколько я помню, кожевенный завод не бастовал, а был распущен по распоряжению деда «от греха», и рабочие разъехались по деревням, получив отпускные. На суконной фабрике как будто предвиделись или были какие-то волнения, в чем отец осуждал неумелое руководство делом моих двоюродных дядей. Рабочие на ней были также распущены. Встали и другие заводы в нашем районе.

Часть незанятых рабочих принимала активное участие в происходивших событиях, другая часть «гуляла», пользуясь неожиданным «праздником». Эти последние часто ходили гурьбами по улицам с песнями, под сильным хмельком, а некоторые, хватив лишнего, позволяли себе различные эксцессы. В разговорном языке появились слова «хулиган», «буржуй», «провокатор», «дружинник», «анархия», ранее чуждые обыденной беседе. Наступили тревожные времена. Город был объявлен на осадном положении.