Ю. Бахрушин - Воспоминания

Как-то сквозь сломанное окно я проник в него и забрался по державшейся на честном слове лестнице на второй этаж. Там все было покрыто многолетней пылью, лепка стен и потолков заткана трудолюбивыми пауками. Посреди комнаты стоял стол в форме баранки. Где-то сбоку было пристроено какое-то причудливое колесо с веревками. Я, конечно, стал вертеть колесо. Стол заскрипел, застонал, вздрогнул и медленно пополз вниз. Я испугался и стал скорее вертеть в обратную сторону, но действовать назад престарелый механизм категорически отказался. После этого я счел за благо, во избежание недоразумений, поскорее прекратить свою исследовательскую деятельность и покинуть сей памятник прошлого.

Когда с нами бывал отец, он направлял свою энергию в другую сторону, заводя знакомство с управляющим и со старожилами, разыскивая следы знаменитого кусковского театра *.

Однажды управляющий повел его в подвал под оранжерею. Там стояло несколько старых сундуков. В них в беспорядке были навалены веера-экраны, на одной стороне которых были изображены Махаевым сцены из кусковских пьес, а на другой напечатан перечень исполнителей. Вперемежку с ними валялись нотные партии и роли с надписью, кому они назначены. Отец хотел незаметно спрятать кое-что из этого в карман, но постеснялся присутствия управляющего. Лета два-три спустя, будучи в Кускове, мы встретили в парке Сергея Дмитриевича Шереметева, который зазвал отца к себе в старый дом. Там отец рассказал ему случай с ролями и программами. Немедленно был вызван управляющий, и ему было дано распоряжение сейчас же пройти в подвал оранжереи и принести образцы. Управляющий нехотя повиновался. Спустя короткое время он пришел и смущенно доложил, что там ничего нет. Сергей Дмитриевич, ничего не знавший о суще ствовании этого архива, тут же учинил допрос с пристрастием. Тогда управляющий признался, что он весною, прибирая имение, сжег валявшийся в подвале хлам, так как он только разводил пыль и питал крыс. Впоследствии, в Париже, отец, всегда покупая встречавшиеся ему у антикваров театральные веера-экраны, неизменно укорял себя при этом, что в свое время не совершил кражи.

— Глун тогда был, — вздыхал он, — теперь бы я и не задумывался бы, а тогда жантильничал 3*. Вот и обделил музей!

А музей отца все продолжал расти и все более привлекал к себе интерес общественности. На наших вечерних субботних приемах и на воскресных завтраках зимою как в калейдоскопе мелькал артистический мир Москвы и Петербурга, а весною, Великим постом, могучей волной накатывалась провинция.

Сколько перебывало у нас самовлюбленных провинциальных премьеров, томных героинь, сморщенных комиков, свирепых трагиков и сильно реставрированных комических старух! Приезжали кто посмотреть музей, кто — оказать знак внимания отцу, кто повидаться со знакомыми, а кто и просто поужинать на даровщинку. На другой день с утра отец брал свой альбом и по нему восстанавливал фамилии зачастую незнакомых ему посетителей.

Бывали и крупные провинциальные антрепренеры Соболыциков-Самарин, Синельников, Соколов-Жам-сон, Панормов-Сокольский, Струйский, Соловцов. Эти последние были постоянными пополнителями музея, и отец за ними слегка ухаживал.

Соловцов в свое время, посетив музей, ничего не написал в альбом, а оставил за собой пустую страницу, которую отметил своей подписью.

В последующие поездки в Москву он никак не мог повторить своего обещанного визита. Отец при встрече пенял ему за это. Наконец Соловцов при отъезде в Киев обещался обязательно приехать к нам после своего юбилея, торжественно праздновать который собирался весь театральный Киев. Помню, и отец в Москве накануне соловцовского юбилея сочинил ему приветственную телеграмму, которую собирался послать на другой день с утра. И вдруг его вызвали к телефону из Театрального бюро и сообщили, что Соловцов умер.

Эта внезапная смерть потрясла всех. А через несколько времени к нам прибыло несколько ящиков из Киева, битком набитых адресами, венками, приветственными телеграммами и подношениями, которые готовились юбиляру.

В другой раз из далекого Харбина в экзотических маньчжурских сундуках по адресу музея были присланы реликвии, оставшиеся после безвременной кончины опереточной примадонны В. Ивановой-Дункель. Отец не только не был с ней знаком, но и никогда не слыхал ее фамилии. Лишь впоследствии он узнал, что на Дальнем Востоке это была звезда первой величины.

Из провинциальной актерской братии хорошо помню старого трагика Гарина-Виндинга. Большого роста, с копной всклокоченных седых волос и грозно сдвинутыми черными бровями, он порой громоподобным голосом с рычаньем и завыванием произносил какой-либо классический монолог. Меня он занимал еще и тем, что при его приездах я обязан был пойти на кухню и достать у кухарки перья из гусиного крыла, так как Гарин писал только гусиными перьями. Он долго выбирал себе подходящее, тщательно и аккуратно его зачинивал острым ножом, как-то по-особенному расщеплял и только после этого, скрипя и брызгая чернилами, писал свои сентенции в наш альбом.

Припоминаю еще случай с провинциальной знаменитостью Сарматовым. Он относился с большим уважением к отцу и неоднократно выражал свое желание посетить и осмотреть музей. Отец, хорошо зная, что Сарматов невоздержан в отношении вина, а когда выпьет лишнее, то буянит и сквернословит, под разными приличными предлогами оттягивал этот визит. Наконец наиболее близкие отцу провинциальные знакомые решились обратиться к нему с просьбой принять Сарматова, а что они уже будут за него отвечать и следить за ним. Согласие было дано, и Сарматов был приглашен.

Предварительно отец условился с матерью, что, когда он ей подаст условный знак за столом, она незаметно встанет и удалится к себе. Каким-то образом все эти закулисные приготовления, видимо, дошли до сведения Сарматова, который задумал тонкую месть.? назначенный вечер он явился вместе со своими добровольными опекунами — все хорошими нашими знакомыми и постоянными посетителями. С исключительным вниманием и интересом он осматривал музей, делая дельные замечания и высказывая интересные мысли. Сели за стол. Сарматов был в ударе — шутил, сыпал остротами, извлекал из запаса своей памяти всевозможные театральные анекдоты и буквально очаровал всех. Он с аппетитом ел и пил, а больше угощал своих собеседников вином и делал это столь незаметно и искусно, что отец заметил это только тогда, когда вдруг обнаружил, что у него самого начал заплетаться язык. Он взглянул на мать. Она сидела бледная, широко раскрыв глаза, в немом удивлении взирала на всех бывших за столом, среди которых кроме нее единственным совершенно трезвым человеком был Сарматов. Пора было по домам. Все стали прощаться и, пошатываясь, направились в переднюю. Некоторым Сарматов под руку помогал сойти с лестницы. Уже одетый, стоя в передней, Сарматов помахал рукой отцу и на прощанье заметил: