Владимир Муравьев - Истории московских улиц

Отношение у никольского писателя к чужому произведению было такое же, как у простого человека к народной песне: как хочу, так и спою, ты так поешь, а я по-другому, на это запрета нет.

Поэтому никольский писатель, вовсе не скрываясь, заявлял:

- Вот Гоголь повесть написал, но только у него нескладно вышло, надо перефасонить.

И потом выходила книжка с каким-нибудь фантастическим названием, таинственным началом и ужасным концом, в которой с трудом можно было угадать первоначальный образец.

Между прочим, "Князь Серебряный" после переработки и "улучшений" получил название "Князь Золотой".

Издатели получали прибыль, сочинители влачили самое жалкое существование: никольские авторы получали по пять-десять рублей за роман в двух-трех частях.

Сытин даже удивлялся: "Ни один нищий не мог бы прожить на такой гонорар, но никольские писатели как-то ухитрялись жить и даже заливали вином свои неудачи".

Никольских писателей ни в коем случае нельзя назвать халтурщиками. Скорее, это были энтузиасты, разрабатывавшие - и надо сказать, очень умело, с большим знанием дела и психологии читателя - особый жанр литературы лубочный, который, на мой взгляд, стоит в том же ряду литературных жанров, ничуть не ниже, чем научно-фантастический, детективный или приключенческий. Перед ними вставали свои творческие задачи, у них была своя авторская гордость, которая - увы! - слишком часто и грубо попиралась невежественными издателями. Они знали и высшую радость писательского труда удовлетворенность своим созданием.

Сытин описывает, как один из таких авторов, по прозвищу Коля Миленький, отличавшийся удивительной робостью, принеся очередное свое произведение купцу и отдавая его приказчику (по робости он предпочитал вести переговоры не с хозяином, а с приказчиком), говорил:

- Вот что, Данилыч, голубчик... Принес я тут одну рукопись... Ужасно жалостливая штучка... Ты прочитай и пущай "сам" прочитает, а я после за ответом зайду... Очень жалостливо написано, плакать будешь...

Несмотря на установившееся в "образованных кругах" со времен Кантемира высокомерное пренебрежение к лубочным изданиям, на Никольской к ним относились серьезно и с уважением, здесь они назывались "народные книги и романы".

Но еще в XVIII веке в защиту лубочной литературы выступил Н.М.Карамзин. В его время символом дурного вкуса и нелепости считали необычайно популярный в народе (впрочем, его почитывали и многие дворяне) роман Матвея Комарова (автора "Милорда Георга" и "Ваньки Каина") "Несчастный Никанор, или Приключения жизни российского дворянина Н.".

Про него и подобную литературу Карамзин пишет в статье "О книжной торговле и любви ко чтению в России":

"Не знаю, как другие, а я радуюсь, лишь бы только читали! И романы самые посредственные - даже без всякого таланта писанные, способствуют некоторым образом просвещению. Кто пленяется "Никанором, злощастным дворянином", тот на лестнице умственного образования стоит еще ниже его автора, и хорошо делает, что читает сей роман: ибо, без всякого сомнения, чему-нибудь научится в мыслях или в их выражении. Как скоро между автором и читателем велико расстояние, то первый не может сильно действовать на последнего, как бы он умен ни был. Надобно всякому что-нибудь поближе: одному Жан-Жака, другому Никанора. Как вкус физический вообще уведомляет нас о согласии пищи с нашею потребностию, так вкус нравственный открывает человеку верную аналогию предмета с его душою; но сия душа может возвыситься постепенно - и кто начинает "Злощастным дворянином", нередко доходит до Грандисона".

Лубочными книжками торговали не только на Никольской, но и на Сухаревском и Смоленском рынках, на гуляньях и в других местах. Но всё это была, как говорится теперь, выездная торговля, на Никольской же был стационар. После революции, когда Китай-город стали занимать, вытесняя торговлю, бесчисленные советские учреждения, торговля "подержанными" книгами переместилась с внутренней стороны Китайгородской стены на внешнюю, где и возник знаменитый развал. Об этой заключительной странице истории книжной торговли на Никольской улице пойдет рассказ в главе о Лубянской площади.

На фотографиях Пантелеймоновской часовни начала XX века рядом с ней, слева, виден ничем внешне не примечательный старый двухэтажный жилой дом, принадлежавший перед революцией табачному фабриканту М.Н.Бостанжогло. Если бы не соседство с часовней, он никогда не попал бы в объектив фотографа.

В этом доме в 1800-1802 годах жил Н.М.Карамзин. "Я переменил квартиру и живу на Никольской в доме Шмита, - сообщает он в письме к И.И.Дмитриеву 20 июня 1800 года, - если не покойнее, то по крайней мере красивее". Можно понять последние слова Карамзина: его окна выходили на Владимирскую церковь.

Квартира и место настолько нравились Карамзину, что, ожидая приезда И.И.Дмитриева в Москву, он писал ему: "Я надеюсь, что ты согласишься жить со мною в одном доме, на Никольской, у Шмита, где во втором этаже есть прекрасные комнаты (шесть или семь), а я живу внизу, чисто и покойно".

К тому времени, как Карамзин поселился на Никольской, он был уже знаменитым писателем: были изданы "Записки русского путешественника", "Бедная Лиза", "Наталья - боярская дочь", а издававшийся им "Московский журнал" читали по всей России. У него было много почитателей. Молодые литераторы мечтали о знакомстве с ним, как о счастье.

Такая удача выпала молодому поэту Гавриле Петровичу Каменеву купеческому сыну из Казани. В октябре 1800 года он по рекомендации И.В.Лопухина - масона и близкого друга Н.И.Новикова, посетил Карамзина в его квартире на Никольской улице. Свой визит Каменев описал в письме земляку, также литератору:

"В прошедшем письме обещал я вам сообщить подробности визита моего у г. Карамзина. Вот он.

В половине двенадцатого часу, с старшим сыном г. Тургенева (также друга Н.И.Новикова. - В.М.), поехали мы на Никольскую улицу и взошли в нижний этаж зелененького дома, где г. Карамзин нанимает квартиру. Мы застали его с Дмитриевым, читающего 5-ю и 6-ю части его "Путешествия", которые теперь в Петербургской ценсуре, и скоро, вместе с "Московским журналом", будут напечатаны. Увидевши нас, Карамзин встал с вольтеровских кресел, обитых алым сафьяном, подошел ко мне, взял за руку и сказал, что Иван Владимирович давно ему обо мне говорил, что он любит знакомиться с молодыми людьми, любящими литературу, и, не давши мне ни слова вымолвить, спросил: не я ли присылал ему перевод из Казани, и печатан ли он? Я отвечал и на то и на другое как можно короче. После сего начался разговор о книгах, и оба сочинителя спрашивали меня наперерыв: какие языки мне известны? где я учился? сколько времени? что переводил? что читал? и не писал ли чего стихами? Я отвечал... Карамзин употребляет французских слов очень много: в десяти русских есть одно французское... Стихи с рифмами называет побежденною трудностию; стихи белые ему нравятся...