Владимир Муравьев - Истории московских улиц

"Я послал камердинера на свою дачу, - пишет он в своих "Записках о 1812 годе", - чтобы взять там два портрета, которыми я очень дорожу: один жены моей, а другой - императора Павла. Надо тут заметить, что в обоих домах моих оставлена была мною полная обстановка: картины, книги, мраморные вещи, бронза, фарфор, все экипажи и погреб с винами. Хотя я наперед был уверен, что все это будет разграблено, но хотел понести те же потери, какие понесены были другими, и стать на один уровень с жителями, имевшими в Москве свои дома".

Требовалось завершить то, что оставалось на последнюю очередь. "Важное, нужное и драгоценное - все уже отправлено было, - пишет Ростопчин в воспоминаниях, - но должно было потопить оставшийся (на баржах на Москве-реке. - В.М.) порох 6000 пуд, выпустить в магазине 730 000 ведер вина, отправить пожарные, полицейские и прочие команды, гарнизонный полк и еще два, пришедшие к 6 часам утра". Все это было сделано утром.

Вечером же и ночью Ростопчин занимался эвакуацией жителей из Москвы. В его распоряжении оставалось около пяти тысяч подвод с лошадьми, он разослал их по госпиталям, приказав вывозить раненых и больных, а ходячим объявить, что город сдают неприятелю без боя и чтобы они потихоньку шли за транспортом. (Оставались лишь те, кто по своему состоянию не мог выдержать перевозки. Кутузов в специальном письме французскому командованию поручал их "милосердию противника".)

Архиепископу Московскому Августину Ростопчин приказал немедленно, ночью, выехать во Владимир, забрав с собою главные московские святыни Владимирскую и Иверскую иконы Божией Матери.

По улицам Москвы помчались полицейские-вестовые, объявляя, что враг вступает в город и чтобы все жители спешно уходили.

К Ростопчину на Большую Лубянку непрерывным потоком шли люди.

В 11 часов вечера приехали генерал-аншеф принц Вюртембергский и генерал-лейтенант герцог Ольденбургский с требованием ехать с ними к Кутузову - убеждать его отменить распоряжение о сдаче Москвы без боя. Ростопчин отказался, понимая бесполезность такой поездки. Они поехали вдвоем, но не были приняты Кутузовым, хотя первый доводился дядей, а второй - двоюродным братом императору.

Молодые офицеры предлагали Ростопчину сражаться на улицах, он благодарил их за похвальную ревность, но указывал на необходимость подчиниться плану главнокомандующего.

Не успевшие выехать и не имевшие на это средств также шли к генерал-губернатору. Оказалось, в суете забыли двух грузинских княжен и экзарха Грузии.

Ростопчин доставал лошадей, раздавал деньги, поскольку казенных средств на это не предусматривалось, он отдавал свои, и к утру у него осталось на его собственные расходы лишь 630 рублей.

К 10 часам утра все распоряжения были отданы, уже два часа по улицам Москвы шла русская армия, пора было уезжать.

О последних минутах пребывания Ростопчина в доме на Большой Лубянке, вернее, об одном из эпизодов - расправе над Верещагиным - имеется много различных материалов; воспоминания свидетелей, рассказы современников, основывающиеся на тогдашней московской молве, реконструкции историков и литераторов, в том числе Л.Н.Толстого в "Войне и мире". Описан этот эпизод и в воспоминаниях Ростопчина:

"Я спустился на двор, чтобы сесть на лошадь, и нашел там с десяток людей, уезжавших со мною. Улица перед моим домом была полна людьми простого звания, желавших присутствовать при моем отъезде. Все они при моем появлении обнажили головы. Я приказал вывести из тюрьмы и привести ко мне купеческого сына Верещагина, автора наполеоновских прокламаций, и еще одного французского фехтовального учителя, по фамилии Мутонб, который за свои революционные речи был предан суду и, уже более трех недель тому назад, приговорен уголовной палатой к телесному наказанию и к ссылке в Сибирь; но я отсрочил исполнение этого приговора. Оба они содержались в тюрьме для неисправных должников...

Приказав привести ко мне Верещагина и Мутона и обратившись к первому из них, я стал укорять его за преступление, тем более гнусное, что он один из всего московского населения захотел предать свое отечество; я объявил ему, что он приговорен Сенатом к смертной казни и должен понести ее, - и приказал двум унтер-офицерам моего конвоя рубить его саблями. Он упал, не произнеся ни одного слова.

Тогда, обратившись к Мутону, который, ожидая той же участи, читал молитвы, я сказал ему: "Дарую вам жизнь; ступайте к своим и скажите им, что негодяй, которого я только что наказал, был единственным русским, изменившим своему отечеству". Я провел его к воротам и подал знак народу, чтобы пропустили его. Толпа раздвинулась, и Мутон пустился опрометью бежать, не обращая на себя ничьего внимания...

Я сел на лошадь и выехал со двора и с улицы, на которой стоял мой дом. Я не оглядывался, чтобы не смущаться тем, что произошло. Глаза закрывались, чтобы не видеть ужасной действительности..."

На заставе, пишет Ростопчин, "я почтительно поклонился первому городу Российской империи, в котором я родился, которого я был блюстителем и где схоронил двух из детей моих. Долг свой я исполнил; совесть моя безмолвствовала, так как мне не в чем было укорить себя, и ничто не тяготило моего сердца; но я был подавлен горестью и вынужден завидовать русским, погибшим на полях Бородина. Они умерли, защищая свое отечество, с оружием в руках и не были свидетелями торжества Наполеона".

"В понедельник мы оставили Москву без боя, - вспоминает офицер-артиллерист Ф.Растковский. - Проходя через город, мы на каждом шагу убеждались, что Москва была почти совсем пуста; в домах - никого и ничего; жители почти все выбрались, а запоздавшие уходили вместе с нами целыми семьями. Все казенное имущество было вывезено на подводах, а обыватели сами спасали, что могли".

На французов, входящих в город, безлюдье Москвы произвело гнетущее впечатление, их охватывали страх и тревога. "Молча, в порядке, проходим мы по длинным, пустынным улицам, - рассказывает французский офицер Цезарь Ложье, описывая победное вступление своей дивизии в Москву, - глухим эхом отдается барабанный бой от стен пустых домов. Мы тщетно стараемся казаться спокойными, но на душе у нас неспокойно: нам кажется, что должно случиться что-то необыкновенное". Наполеон несколько раз спрашивал: "Где начальство Москвы? Где Ростопчин? Где магистрат?" Ему отвечали, что никого не могли найти. Подъезжая к Кремлю, Наполеон сказал: "Какие страшные стены". Все из тех генералов и офицеров свиты, которые сопровождали императора в этот день и впоследствии написали воспоминания, согласно отмечают, что Наполеон был мрачен и подавлен...

Пожары в Москве начались в первые же часы вступления в город французов 1 сентября и пылали до 9 сентября, когда сильные дожди загасили пламя. Но к этому времени большая часть Москвы превратилась в дымящиеся руины. Впоследствии, когда были подсчитаны потери, оказалось, что из 9158 жилых домов пожар уничтожил 6532, сгорели 122 церкви, почти все лавки и торговые ряды.