Алан Мурхед - Борьба за Дарданеллы

Существуют разногласия по поводу того, кто приказал атаковать плацдарм АНЗАК ночью 18 мая. Лиман фон Сандерс говорит, что план составил он и ответственность несет он; другие считают, что он был задуман Энвером, когда тот впервые посетил полуостров 10 мая, а обстоятельства этого предприятия, в самом деле, несут отпечаток опрометчивого склада характера Энвера. Реализация не отличалась никакой хитростью или осторожностью: было сосредоточено около 42 000 человек под командой Эссад-паши, и им было приказано ни более ни менее чем одним ударом уничтожить весь плацдарм АНЗАК. Предполагалось, что к ночи будет убит, взят в плен или выброшен последний солдат доминиона и что вся турецкая армия тогда сможет развернуться на юг, чтобы там, на мысе Хеллес, разобраться с остатками войск Гамильтона.

К этому времени численность австралийского и новозеландского корпуса уменьшилась до 10 000 солдат, и только по чистому везению бригаду, которую отправляли на мыс Хеллес в начале месяца, перед самым началом боев вернули Бёдвуду. Этим самым общее число воинов под его командой возросло до 17 000 человек, из которых 12 500 были пригодны для боев на передовой линии. Таким образом, численное соотношение между противниками составляло три к одному.

На этот день позиции АНЗАК уже были четко определены: это был треугольник по форме с основанием в полторы мили, опирающимся на море, его вершина находилась на склонах Сари-Баира примерно в тысяче метров от берега. Чтобы избежать огня британского флота, турки копали свои траншеи почти вплотную с окопами АНЗАК, а в некоторых местах противников разделяло не более чем десять метров. Ситуация на передовых постах Куинн и Куртней в центре линии фронта вообще была фантастической, прямо позади австралийских окопов (которые и днем и ночью были набиты солдатами) крутой склон спускался прямо в овраг, и туркам было достаточно продвинуться вперед на пять метров, чтобы вбить клин через весь плацдарм до моря. Но этого им никак не удавалось сделать, хотя в течение первой половины мая они неоднократно атаковали австралийские позиции. И в том и в другом месте ничейная земля была не больше маленькой комнаты, и туркам не составляло никакого труда бросать ручные гранаты в окопы АНЗАК. Единственной надежной защитой против этого было ловко бросить эту гранату назад до того, как она взорвется. Кроме немногих консервных банок, которые начинялись взрывчаткой в самодельной мастерской на берегу, у австралийцев не было своего такого оружия. Ни на мгновение нельзя было выставлять наружу малейшую часть своего тела, чтобы ее не поразило пулей. Даже перископ, на мгновение высунувшийся над бруствером, тут же будет разбит. На плацдарме царило крайнее напряжение, не было ни часа, чтобы не ожидался или не состоялся налет, ни минуты, чтобы не рвались в окопах снаряды или над головами не свистели пули. Солдаты как-то ухитрялись спать среди этой какофонии редкие часы дня и ночи, но никогда не удавалось нормально отдохнуть. Никто не чувствовал себя в безопасности. 14 мая был смертельно ранен генерал Бриджес, командир австралийской дивизии, а на следующий день пулей оторвало клок волос с головы Бёдвуда в тот момент, когда он смотрел в трубу перископа. Рана оказалась инфицированной и причиняла большие страдания, но он продолжал командовать войсками.

Солдаты доминиона яро ненавидели турок. Большинство из них выросло в мире ясных и очевидных ценностей: драка есть драка, ты знаешь, кто твой враг, и ты бьешься с ним и выясняешь все честно и в открытую. И в этом духе они добровольно пошли служить в армию. Атака — это вроде быстрого, чувствительного удара в лицо, которым сбиваешь человека с ног. Война, по сути, была продолжением драки в баре, и в ней были элементы мятежа, уличных драк, мгновенной физической мести.

Но в Галлиполи не было ничего подобного. Со дня высадки солдаты едва ли видели врага, он скрывался на вышележащих высотах, он вел по ним снайперский огонь и застигал врасплох, он оставался на безопасном удалении со своими орудиями и взрывал над их головами шрапнель, и, казалось, не было эффективных средств для ответа.

После более чем трех недель в солдатах стало расти ощущение досады и беспомощности на их узком плацдарме. Развилась клаустрофобия, им казалось, что они пойманы в ловушку, и что-то несправедливое в такой драке, в которой им никак не выпадет шанс показать свое настоящее мужество и свою силу.

Помимо этого, на этом раннем этапе было и другое, возможно, более глубокое убеждение о чудовищности и нечеловечности турок. Мол, это жестокие и ужасные фанатики, способные на любое зло и скотство, — короче, существовало общепринятое мнение, созданное Байроном и эмоциями гладстоновской либеральной Англии. Турки были дикарями — но дикарями особо опасного и коварного вида. И поэтому австралийские и новозеландские солдаты воевали не с обычным человеком, а с монстром, созданным воображением и пропагандой, и они его ненавидели.

Несмотря на это, а может, даже из-за этого, солдатами на фронте владело чувство необычной жизнерадостности и воодушевления. Живя в постоянном соседстве со смертью, они расстались со всей мелочностью жизни, со всеми обычными тревогами и завистью жизни, и в них появилось почти мистическое отношение к крайней опасности, окружавшей их. Бой превратился в сложную и волнующую игру, которой они все были поглощены. Лишь отбывая на отдых в незаконченные укрытия в скалах, они вновь вспоминали о бедственности своего положения, однообразной пище, бесконечном физическом дискомфорте, невозможных жизненных ограничениях, когда фляга со свежей водой или купание в море являются роскошью на грани мечтаний.

Смерть уже стала привычным делом, и они часто говорили о ней полуироничным, пренебрежительным тоном. Так же как китайцы смеются над болью других, превратилось в шутку попасть во время купания в море под обстрел шрапнелью или когда кому-то, сидящему в уборной, оторвет голову. Должен был существовать какой-нибудь вид выражения, который бы помог освободить от иррациональности невыносимые условия их бытия, и что-то, чтобы снять напряжение от шока всего окружающего мира, а поскольку слезы не допускались, этот бессердечный, жестокий смех и стал выходом для чувств. Они не были фаталистами. Они считали, что высадка в Габа-Тепе — ошибка и что им придется за это платить своими жизнями, но они очень хотели жить, они хотели сражаться и надеялись и смутно верили, что в конечном итоге победят.

Этот высокий боевой дух, эти единство и цельность, созданные могучим наркотиком риска, не могли существовать под такой нагрузкой вечно, но определенно в их морали не было трещин, когда 18 мая солдаты узнали, что во вражеских окопах происходит что-то необычное.