Алан Мурхед - Борьба за Дарданеллы

Но ясную картину Галлиполи того времени нельзя было найти ни в газетах, ни в генеральских донесениях, ни даже в письмах и дневниках ветеранов, находившихся там месяцами: она исходила от молодых солдат, которых все еще отправляли в качестве подкреплений или на замену. Многие из них до этого не бывали за границей, и они видели все это чистым и испуганным взором ребенка, который впервые в жизни покидает дом и отправляется один в школу. Возможно, ему рассказали все о Галлиполи, как и когда-то о школе, в которую его посылали, но Галлиполи по-прежнему остается для него ужасом, потому что он никогда раньше не видел себя в этом контексте. Он не знает, найдется ли у него столько же мужества, как у других, а отсутствие неизвестности в этом приключении (то есть факт, что до него в Галлиполи отправились десятки тысяч других) его не успокаивает. Это просто подчеркивает неизвестность внутри самой неизвестности.

Таковыми, без сомнения, могут быть эмоции любого молодого солдата, идущего на войну, но Галлиполи занимает особое место, потому что он был далеко и уже так закрепился, как популярный миф. Никто из уехавших туда не возвращался домой в отпуск.

Но вначале было, по крайней мере, возбуждение и отсрочка в виде путешествия. Для английского солдата оно начиналось в каком-нибудь туманном порту вроде Ливерпуля, часто под дождем и часто на борту «Олимпика» или другого трансатлантического лайнера. Тут все еще оставались связи с домом и нормальным течением жизни, чистая пища, порядок мирного времени на палубах, дни без происшествий. В тысячах писем домой описывается впервые увиденный Гибралтар, залитое солнцем Средиземное море, картины Мальты и Туниса, опасения подводных лодок, которые оказываются беспочвенными. Через две недели — прибытие на Мудрос, а Мудрос, как и всякий транзитный лагерь, ужасен: город из пыльных палаток, жуткие безымянные нагромождения хижин у причалов, отвратительная пища в столовых, которую ешь среди незнакомых людей. Пока вновь прибывшие на Мудрос дожидаются своей отправки на один из фронтов на полуострове, дух их резко падает. АНЗАК пользуется наихудшей репутацией из-за опасностей и неудобств, а между Сувлой и Хеллесом разница слишком маленькая, чтобы выбирать.

Как правило, солдаты оживают вновь, покидая Мудрос, и впереди ожидает высшая точка их путешествия. Их перевозят по ночам на пароходах, пригнанных сюда из Ла-Манша (надписи мирного времени на английском и французском все еще видны на сходнях), и солдаты стоят на палубе в молчании и во мраке, напряженно отыскивая взглядом этот сказочный берег. Если их посылают в Хеллес, то справа по борту видны вспышки вражеских прожекторов, просматривающих Дарданеллы, а может, и заметишь высоко в небе разрывы снарядов, прилетевших из Азии. Потом до них начинает доноситься с поля боя тухлый, сладковатый запах, чей-то голос из темноты выкрикнет, что они уже в пределах досягаемости вражеской артиллерии, что надо прекратить курение и потушить все факелы. На верхушке мачты загораются два красных фонаря, а на берегу появляется ответный световой сигнал. Затем неожиданно они касаются чего-то твердого во мраке ночи, какого-то причала или лихтера, и группы носильщиков-индийцев, угрюмо кашляющих от жуткого холода, начинают роиться на палубах.

Проснувшись на следующее утро, одеревенев после неудобного ложа на земле, молодой солдат озирается и видит картину, возможно, менее драматичную, чем он себе представлял. Во всяком случае, в том, что касается генеральных перспектив. Он очутился посреди какой-то огромной разворошенной свалки, кругом груды ящиков и коробок, бесцветных палаток и запыленных повозок, обломки кораблей и автомобилей, разбросанные так, будто их выкинуло на берег во время жестокого шторма. Тут же каменистое футбольное поле. На берегу стоит несколько бедных с виду хибар, а в бухте виднеется остов легендарного «Ривер-Клайда». Там, где готовят завтрак, поднимается дымок от костров, как где-то на задворках индустриального города. Никакой зелени, а все солдаты суетятся возле своих лазов и палаток. На них лежит печать какой-то усталости, застоя и физической тоски, которая характеризует возвращающуюся домой толпу где-нибудь на крупном железнодорожном вокзале в конце летнего воскресенья. Отсюда обычно не увидишь ни Трои, ни Геллеспонта, ни неистовых турок и всеразрушающей артиллерии, ни самой смерти.

Но потом, пока новобранец дожидается команды, чем заняться, как мальчик в четырехугольном дворе школы в первое школьное утро, а другие не обращают на него внимания, занимаясь своими загадочными и четкими делами, начинается утренний обстрел, долгий вой, затем содрогающий землю удар, и тут же он открывает самого себя. Некий скрытый поток касается его нервов, и от него совсем прозаически они все оживают и им управляются. И от этого ощущения приходит какое-то успокоение. Когда наконец он получает приказ отправиться в тот или иной сектор фронта, когда уже зашагает по дороге к пропасти, его страх часто перерождается в бредовый фатализм, в нечто вроде тупой беспечности. Теперь он окончательно стал частью войны, с этого момента прошлая жизнь ушла, и он слепо бежит вперед или скачет на лошади, когда ему приказано быстрее промчаться через открытое место. Он послушно ныряет за своим проводником в овраги и подземный город на равнине, четко отдавая себе отчет о необычных картинах вокруг себя, но в действительности видя лишь самого себя. И вновь на фронте, в одной-двух милях от берега, наступает депрессия. Долгие периоды в окопах царит затишье, но тут чувствуется расслабляющая атмосфера, почти ощущение свободы, и эта атмосфера давит куда меньше, чем в штабе или на складах на берегу. Люди расхаживают под солнцем, явно на виду у турок. Эти люди нелюбопытны, но дружелюбны. «Ах да, мы тебя ждем. Не знаю, где тебе придется спать. Может быть, там». «Там» может оказаться хибарой из неолитовых камней, отверстие в стене траншеи занавешено одеялом, и ход внутрь заканчивается тупиком, в котором сидят несколько человек и режутся в карты. Они даже не пошевелятся и не поднимут голову, когда где-то в поле впереди за окопами прогрохочет пулемет. Поле, как и всякое другое поле, но высохшее и без каких-либо примет при солнечном свете.

Затем потекут дни, пока молодой солдат, избавившись от личных дурных предчувствий, все еще радуется вещам, на которые другие солдаты давно перестали обращать внимание: тому, например, как французский солдат забрался на скалы и трубит в охотничий рог, предупреждая купающихся солдат, что с азиатской стороны начался обстрел. Или это удивительное зрелище военной педантичности: духовой оркестр, идущий парадом по берегу. Безупречно выглядящий полковник, похожий на ожившего оловянного солдатика из детской игры, поднимает руку, приветствуя флаг на закате дня. Это заурядная вещь, происходящая в столь неподходящем окружении, которая так неожиданна. Сам факт, что можно вообще играть в футбол, что люди могут предаваться этому элементарному развлечению, что они могут сидеть, как некоторые, часами в этом забытом богом уголке и вдохновенно стрелять из рогаток по воробьям, прилетающим со стороны турецких окопов. И всегда для свежего глаза в ранние утренние часы и вечерами наступали повторявшиеся вновь и вновь моменты облегчения и удивления при виде косого светлого луча в волшебной палитре красок моря.