Вольфганг Леонгард - Революция отвергает своих детей

Несколько дней спустя я встретил одного очень неглупого знакомого, который незадолго перед этим беседовал с одним человеком, имени которого он, понятно, не назвал. Тот был арестован НКВД и через некоторое время освобожден.

— Мне кажется, что я нашел решение, — сказал мне мой знакомый. — К допросу надо подготовить совсем сумасшедшую историю, которая, однако, могла бы быть воспринята следователем, как чистосердечное признание, но в то же время столь глупую, чтобы при первой же проверке стала ясна вся ее неправдоподобность.

— Как же должно выглядеть такое признание?

— Я для себя еще не придумал такой истории; я еще размышляю». Но тот человек привел мне пример. Так, один химик сознался на допросе, что он продал Службе Безопасности нацистов одну важную химическую формулу. Его, конечно, сейчас же спросили — что это за формула? Он написал: Н 2SO 4. Его признание было принято.

— Невероятно!

— Видишь ли, за это время арестованы многие образованные сотрудники НКВД, и поэтому среди следователей теперь много неопытных деревенских парней, которым можно подобные вещи рассказывать. Имеются еще более невероятные случаи! Знаешь ли ты историю о Ленинградской порте?

Я ответил, что не знаю.

— Один человек признался, что он замешан в важном заговоре против военного флота. У него, вместе с другими, был план бросить в Кронштадтскую гавань камни, чтобы тем самым повредить флоту и военной гавани.

— Ну, и что дальше?

— Его присудили к 8–ми годам, а без признания — он получил бы, вероятно, 10–12 лет. Кроме того, он уверен, что при пересмотре приговоров, на что он надеется, он будет в первых рядах освобожденных.

Это была невообразимая ситуация. Люди, живущие при диктатуре и активно с нею борющиеся, стараются обычно при допросе ни в чем не сознаваться и возможно больше отрицать, чтобы получить меньшее наказание, а тут я сам был свидетелем длинных бесед серьезных людей, которые никогда ничего против советской системы не делали, но тщательно и серьезно размышляли, в чем бы они могли признаться после ареста.

Тогда же, как всегда в такие времена, всплывали самые дикие слухи.

— Ежов будет скоро смещен, — шептали с надеждой. А в октябре разнесся слух, что 7 ноября 1937 года, в 20–летие Октябрьской революции, будет объявлена большая амнистия и все арестованные будут освобождены.

7 ноября наступило. Амнистия была объявлена, но лишь нескольким сотням уголовников, которые не имели ничего общего с чисткой. Слухи же о снятии страшного наркома внутренних дел скоро смолкли, так как Ежов остался и его стали превозносить больше, чем когда‑либо раньше.

Дольше всего держались слухи о маршале Блюхере, главнокомандующем Особым Дальневосточным военный округом. О Блюхере еще раньше рассказывали, что в 20–х годах он много раз бывал в Китае и работал совместно с тогдашним вождем китайской революции — Сун Ятсеном. Когда были введены маршальские звания, он был в числе первых пяти, которые его получили. Он занимал, как главнокомандующий Особым Дальневосточным военным округом, исключительное положение. В 1937 году он принадлежал к тому высшему составу суда, который приговорил маршала Тухачевского к смертной казни. Однако после этого, как теперь передавали шепотом, он тотчас же вернулся на Дальний Восток. Вслед за этим появились новые слухи:

— Маршал Блюхер не участвует, — шептал мне радостно один знакомый. — В Дальневосточном военном округе не проводится никакой чистки.

— Вообще никаких арестов?

— Нет, какие‑то есть, конечно, но это только обычные аресты, а не то, что у нас здесь делается.

— Да как же это вообще возможно?

— А почему это не должно быть возможным? В его руках там верховная власть и он этого просто не допускает. Ах, если бы можно было попасть во Владивосток! — Его глаза засветились при этой мысли.

— Но я думаю, что сейчас же заметят и тогда, безусловно, еще здесь до отъезда арестуют.

Этот слух о маршале Блюхере скоро рассказывался в новом, более расширенном изложении:

— Недавно НКВД решило арестовать непокорного маршала Блюхера. Для этой цели был снаряжен специальный поезд с энкаведистами. Как только они пересекли границу Дальневосточного округа, поезд окружили специальные войска маршала Блюхера. Была даже стянута артиллерия. Энкаведисты сдались. Теперь они сидят во Владивостокской тюрьме! Мододец маршал Блюхер!

Мне уже тогда казалось, а теперь я в этом твердо убежден, что все эти слухи были лишь желанной мечтой. Это был последний луч надежды в отчаянной ситуации. Но постепенно и эти слухи блекли, так как вскоре кругом заговорили, что маршал Блюхер арестован. Он как сквозь землю провалился. В советской печати и на собраниях его больше не упоминали.

Аресты продолжались беспрерывно. Люди становились к этому все более равнодушными. Они относились к арестам, как к природной катастрофе, которую нельзя предотвратить.

Более того, в эти страшные времена рассказывались анекдоты; может быть потому, что все равно ничего нельзя было изменить.

Два москвича Иван и Павел, встречаются на улице Горького.

— Как живешь, Павел? — спрашивает Иван.

— Как тебе сказать, Иван… Как в автобусе.

— Как в автобусе?

— Ну, да. Как в автобусе. Одни сидят, а другие трясутся.

Наиболее распространенным был анекдот: «В 4 часа утром», — намек на аресты, которые происходили главным образом в это время.

— В 4 часа утра раздается стук в дверь квартиры, где проживают пять семей.

Все тотчас вскакивают с кроватей, но никто не решается открыть дверь. Все стоят у дверей своих комнат и дрожат. Стучат сильней.

Наконец один из жильцов, Абрам Абрамович, решается открыть входную дверь.

Слышно, что он о чем‑то говорит с человеком за дверью.

Потом он оборачивается к дрожащим соседям, товарищам по несчастью, и его лицо сияет: «Не беспокойтесь, товарищи. Ничего не случилось! Это только наш дом горит…»

Я давно уже не был единственным в детском доме, у кого была арестована мать. Другие воспитанники за это время тоже получили письма или открытки от арестованных родителей. Понемногу развязывались языки и один признавался другому, что его мать или отец арестованы, а порой, случалось и это, были арестованы оба.

Как это ни странно, но мы все реагировали одинаково: каждый знал, что его мать или отец невиновны. Но мы были уже настолько по–советски воспитаны, что в наших оценках исходили не из чьей‑то отдельной судьбы, — даже если дело шло о наших невинно осужденных родителях. Ни у кого из нас, десяти молодых людей, у которых были арестованы родители, этот личный удар не вызвал тотчас же оппозиции против советской системы.

Инстинктивно мы отталкивали от себя мысль, что массовые аресты 1936–38 годов прямо противоречат нашим идеалам социализма. Мы пытались убедить себя, что дело идет лишь о загибе, о чрезмерной заостренности нужных и правильных по существу мер.