Вольфганг Леонгард - Революция отвергает своих детей

Как может быстро изменяться настроение! Уже во время обеда, казалось, были позабыты тяжелые переживания последних недель, голод, холод и унижения. Люди вспоминали о жизни в Москве или о комических эпизодах во время переезда. Нельзя было поверить, что эта жизнерадостная компания несколькими часами раньше прибыла в обком озабоченная, удрученная и унылая.

Мы ожидали с нетерпением продолжения обсуждения, которое, как мы надеялись, изменит наше положение в Караганде.

Вальтер Ульбрихт и два руководителя отделения агитации и пропаганды, которые отнеслись ко мне так дружелюбно (но которые, увы, как я по опыту узнал, не обладали большим влиянием), а также секретарша областного МОПРа начали обсуждение практических вопросов.

Один из работников обкома в коротком вступлении указал на общую ситуацию, на непередаваемые страдания советского народа, на большие трудности, на неизбежность жертв и на необходимость терпеливо и стойко переносить все лишения. Хотя трудности и велики, а средства крайне ограничены, — объявил он, — но обком и в это трудное время сделает все зависящее от него, чтобы как‑то смягчить долю немецких политэмигрантов. Было бы очень желательно, если бы была создана постоянная связь политических эмигрантов с областным комитетом МОПР. МОПР мог бы безусловно помочь политическим эмигрантам по мере возможностей.

Из этих слов мне сразу стало ясно, что он лично сочувствует нам от души и искренне сожалеет, что вне его власти сделать что‑либо большее для нас. Его ссылка на МОПР, который, как я знал, никак не являлся влиятельной организацией, мне это полностью подтвердила.

Сделанный им акцент на переживаемую советским нардом нужду был в нашем кругу совершенно излишним. Никому из нас не пришло бы в голову высказывать какие‑либо трудно исполнимые желания. Мы все отлично знали, как тяжело приходится в это время советскому народу и никто из нас не собирался предъявлять какие‑либо особые претензии. Нас вызывали поочередно. Каждый должен был назвать свой адрес и место работы, сообщить о своих пожеланиях и коротко доложить о своих затруднениях.

Только сейчас я понял, как я дешево отделался… Сообщения товарищей были потрясающими. Председатели колхозов и бригадиры унижали их, ругали и издевались над ними.

Им дали обидные клички, часто их били. Во многих случаях их намеренно зачисляли на меньшие пайки, хотя они имели право на большие. При попытке пожаловаться или отстаивать свое право на основании положения о снабжении им говорилось:

— К вам, немцам, это не относится. Будьте довольны тем, что вы вообще что‑либо получаете.

Многие из эмигрантов получили в поселках самые плохие жилища с дырами и трещинами на потолке и на стенах. Они не защищали от ледяного ветра и буранов.

Эмигранты сообщали об этом спокойно и деловито, без ненависти и ожесточения. Можно было только удивляться дисциплинированности эмигрантов и тому, как спокойно относились они к своей участи.

Желания их были весьма скромны. Большинство из них просили только защиты от несправедливостей по отношению к ним. Для этого было бы вполне достаточно одного телефонного звонка или короткой записки из обкома.

Просили также о присылке вещей, одеял, мыла и продуктов. Мы все получали тогда, — кроме тех, кто выполнял какую‑либо особую работу, — только 400 граммов сырого хлеба на день. Высушенным этот хлеб весил всего 200–300 граммов. Больше ничего не было: ни жиров, ни сахара, ни мяса. В то время как оседлые жители давно имели связь с деревней, с жившими там друзьями и родственниками, мы, немецкие эмигранты, прибывшие в совершенно новые для нас края, оказались в особенно тяжелых условиях.

Все эти просьбы, особенно просьбы крайне нуждающихся в помощи — стариков и больных, а также ветеранов испанской войны, несмотря на трудное тогдашнее положение, можно было бы выполнить. Не только ответственные партработники, но и каждый из нас знал, что в каждом городе Карагандинской области, как и повсюду в Советском Союзе, существуют «закрытые распределители», «закрытые рестораны», «закрытые магазины», к которым прикреплялись определенные круги привилегированных работников. Каждый из нас знал, что и в это тяжелое для советского населения время, в закрытых распределителях и магазинах все продукты питания имелись в изобилии.

Разумеется было бы возможно что‑нибудь оттуда выделить для МОПРа. Тем самым было бы облегчено существование тем товарищам, которые десятки лет участвовали в рабочем движении и рисковали своей жизнью в Испании.

Но о закрытых торговых точках не упоминалось. Их словно и не существовало. Они относились к числу тех вещей, о которых не говорят… И так как официальные лица сами о них не говорили, то о них не смели упоминать и политэмигранты.

Скромные материальные просьбы о помощи и пожелания закончились тем, что МОПРу было предложено по возможности позаботиться об эмигрантах и удовлетворить просьбы особенно нуждающихся.

Было понятно, что это — простая отговорка. Все понимали, что такая слабая организация, как МОПР, в это время не сможет обеспечить кого‑либо ни одеждой, ни питанием.

Чем дальше шло обсуждение, тем становилось яснее, что положение эмигрантов, собственно, ни в чем не может улучшиться…

Без сомнения, в этом не были виноваты уже известные читателю два работника обкома, которые для нас были бы готовы многое сделать. Но обстоятельства были, очевидно, сильнее них

Последним, — возможно потому, что я был самым молодым, — выступил я. Я выразил свое желание в двух фразах: продолжать учебу в учительском институте и жить в Караганде. Это желание было удовлетворено:

— Это можно сделать. В ближайшие дни ты сможешь получить прописку в милиции и учиться дальше в учительском институте.

После краткого заключительного слова собрание эмигрантов было закрыто. Всем нам стало ясно, что нам придется еще долгое время влачить свое существование в Карагандинской области и что нынешнее положение политэмигрантов из Германии в этой местности определяется не решениями местных партийных органов, а предписаниями «официальной линии» сверху. Только большие перегибы могли быть — в перспективе — устранены.

Те большие надежды, которые таились у многих перед совещания, развеялись. Но мы все достаточно долго жили в Советском Союзе и понимали, что нам оставалось не жаловаться, ко всему привыкать и в самых тяжелых и неприятных случаях видеть что‑то обнадеживающее… Одни думали, — «мы теперь имеем опять связь с партией», другие — «нас теперь будут чаще вызывать на совещания».

Этого не случилось. Декабрьская конференция была единственным обсуждением, на которое были приглашены высланные сюда немецкие эмигранты.