А. Мейкок - История инквизиции

«Орлы и ястребы, – кричал вспыльчивый Пьер Карденал, – не так источают запах гнили, как священники-проповедники – запах богатства. Богатый человек – их друг, и если его вдруг поражает какая-то болезнь, он зовет их к себе к ужасу собственных родственников. У французов и священников заслуженно плохая репутация; ростовщики и предатели владеют всем миром». [59]

Все эти примеры, не спорю, относятся к позднему периоду, вскоре после которого начался Крестовый поход. И все же неудивительно, что, как мы видим, среди трубадуров было популярно добродушно подтрунивать над священниками и церковными церемониями, что было своего рода добрым и хорошо воспитанным богохульством. Так, трубадур Рембо д'Оренга объявил, что улыбка его возлюбленной ему милее улыбок четырех десятков ангелов. Еще более известна следующая насмешка Окассена:

«Ну что мне делать в раю? Мне не нужен рай, во всяком случае, до тех пор, пока у меня есть Николетт, моя милая Николетт, которую я так люблю. Потому что в рай попадают такие люди, вот что я вам скажу. Туда отправляются старые священники и старые калеки, которые дни и ночи напролет простаивают на коленях перед алтарем, завернутые лишь в заношенные плащи; их нагие тела под ними покрыты ранами; а сами они умирают от голода, желания и собственного убожества. Вот эти люди отправляются в рай, но я даже дела иметь с ними не хочу. А вот в ад мне хочется. Потому что прямо в ад попадают чудесные ученые, добрые рыцари, погибающие в турнирах и победоносных войнах, да и вообще все хорошие люди. С ними мне по пути, я буду рад их компании. Кстати, туда же попадают прекрасные любезные дамы, у каждой из которых есть по два-три друга, кроме их законных супругов… Да с ними я тоже буду рад быть вместе, потому что лишь таким образом я смогу получить мою Николетт, мою милую любимую Николетт». [60]

Разумеется, подобные вещи – еще далеко не ересь и вовсе не обязательно приведут к ереси. Это чистой воды равнодушие. Примерно такое же высказывание делает монах из Монтодона, очень известный трубадур позднего периода, привыкший отдавать все свои заработки своему монастырю и бывший религиозным человеком в полном понимании этого слова. Две из его сатирических поэм посвящены женскому тщеславию и привычке женщин разрисовывать свои лица. В одной из поэм действие происходит перед троном Господним. Поэт говорит об этом с женщиной, а Бог служит им судьей. Действие второй поэмы происходит в раю и состоит из диалога между Богом и поэтом. «Ни в одной из поэм, – замечает мистер Чейтор, – нет почтительного отношения к будущему». [61]

Войдя в Лангедок в начале XI века, альбигойская ересь почти не встретила сопротивления, и около полутора веков ни церковные, ни светские власти не препятствовали ее распространению. Впрочем, после последней акции короля Робера Благочестивого в Орлеане в 1022 году, в Тулузе, похоже, начались противоеретические демонстрации. Почти ровно через век учитель еретиков, Питер из Бруи, был сожжен живьем на костре в Сен-Жилле. Видимо, он просто нарывался на неприятности. Вероятно, враждебность к нему людей была вызвана даже не его учением, а тем, что он высказал свое презрение к католическому символизму, решившись публично сжечь распятие, да еще потом на оставшихся углях приготовить мясо. Но. это единичный случай до начала XIII века, как утверждает М. Жюльен Аве. [62]

Городские летописцы юга ничего не писали в книгах о проявлениях ереси и, похоже, вообще ничего о ней не знали. В этом нет ничего удивительного, потому что в Лангедоке все способствовало распространению ереси – легкомысленная придворная жизнь, коррупция в Церкви, аскетический энтузиазм «идеальных» и соответствующая ему гибкость новой философии. Манихейство, пусть даже и языческое, альбигойская ересь или христианская наука всегда обращались к нерешительным и поверхностным умам, и, поскольку их догматы выполняются благодаря их же логическим заключениям, они могут оставаться довольно безвредной формой неверия. Для этих южан с их богатством, легкой жизнью и приятными любовными утехами, живущим там, где иудаизм и мусульманство так близко переплелись, которых один летописец даже именует «Judaea secunda», ересь, как сказал мистер Никерсон: «могла казаться попросту приятной дымкой, сумерками, которые чуть смягчали чистые, правильные линии католического христианства. И если для таких людей жизнь альбигойского «верящего» казалась более простой и естественной, чем жизнь католика, то, с другой стороны, для их самоподавляющей эксцентричности – жизнь альбигойского «идеального», напротив, казалась куда более строгой и нечеловеческой, чем та, которую диктовало им католичество». [63]

Для ненасытной южной знати и вороватых баронов альбигойская ересь тоже была приятной новинкой. Им было радостно слышать, что непомерные богатства монастырей и епископатов, с точки зрения Господа, были отвратительными, что Католическая церковь была обманщицей и узурпаторшей и что, следовательно, забрать у нее ее богатства было благим делом, частью справедливой войны против Антихриста. Для драчливой знати такая приманка долгое время была популярна, правда, знать весьма смутно представляла себе, в чем, собственно, дело, зато теперь она получила руководство к действию. Некоторые из вельмож были сущими разбойниками; они жили в окружении до зубов вооруженных головорезов, готовых на любые бесчинства, какие только их милорд прикажет им выполнить. В начале XIII века монахи из Сен-Мартен-дю-Канигон составили гигантский список преступлений, совершенных Понсом Вернетом, вельможей из Русийона. Вот что они записали:

«Он сломал наш забор и поймал одиннадцать коров. Однажды ночью он ворвался в наш сад в Вернете и поломал фруктовые деревья… В другой раз он убил двух коров и ранил четырех на ферме в Коль-де-Жу, а также он унес с собой все сыры, которые там были… В Эгли он забрал сто пятнадцать овец, осла, трех детей, которых отказывался вернуть без выкупа в триста су, несколько плащей, накидок и сыров… А после того, как он и его отец, Р. де Вернет, поклялись в церкви Святой Марии в Вернете, что оставят аббатство в покое, он украл восемь су и семь кур у наших людей в Авидане и заставил нас заплатить за кусок земли в Одилоне, который его отец уже продал нам… Потом он выкрал в Одилоне двух мужчин и украл у них пятнадцать су. Один из них до сих пор у него в плену». [64]

В Безьере еретики напали на священнослужителя, а также приставали в соборе к декану. В Тулузе, как писал Ги де Пюи-Лоранс, епископ не мог путешествовать по своей епархии без вооруженного эскорта, который предоставляли ему вельможи, по чьим землям он путешествовал. Еретики и разбойники регулярно отнимали у него собранные налоги, а потому он был практически доведен до нищеты. Банда головорезов, напав на собор Сен-Мари в Олороне, сбила священника с ног и, облачившись в его одеяния, провела пародийную мессу. Эти люди постоянно сжигали церкви и брали в плен священнослужителей, чтобы запросить за них выкуп.