Михаил Горбачев - Жизнь и реформы

В. оценках январского Пленума со стороны чехословацкого руководства сказались и на этот раз здравый смысл и осторожность Гусака. Они были в принципе положительными. Но практическую политику в КПЧ определяли в решающей мере Биляк, Фойтик, Якеш; руководство, все еще живущее памятью 1968 года, не допускало и мысли о том, чтобы «отпустить вожжи».

Наибольшая степень взаимопонимания по проблемам перестройки с самого начала сложилась с Кадаром и особенно с Ярузельским. Венгерский руководитель уже вскоре после 1956 года пришел к выводу о необходимости глубоких реформ и приступил к ним, ведя хитроумную политику и действуя осторожно из-за опасения окрика из Москвы. Серьезные шаги в направлении экономической и политической либерализации сменялись периодами движения вспять; то усиливались позиции реформаторов, то они отодвигались в тень, уступая место сторонникам жесткого курса. Я видел и чувствовал, что Кадар всем сердцем приветствовал перемены в Советском Союзе, они открывали возможность и в Венгрии действовать более последовательно. Но его физические силы уже клонились к упадку.

Горячо поддержал перемены в Советском Союзе Ярузельский. У нас с ним сложились очень тесные, я бы сказал, дружеские отношения. Приверженность генерала реформаторству объясняю для себя тем, что он на собственном опыте убедился — силовыми методами сложные проблемы страны не решить, нужны глубокие изменения в общественном и государственном устройстве. Поляки и венгры начали реформы раньше, чем у нас, отсюда — их искренняя заинтересованность в успехе перестройки.

Во второй половине восьмидесятых годов именно отношение к ней составляло стержень развития общественно-политической обстановки в восточноевропейских странах. Там, где реформаторские идеи, отражающие настроения широкой общественности, начали в том или ином виде претворяться в жизнь, удалось избежать крупных потрясений (Польша, Венгрия). Напротив, в странах, руководство которых сопротивлялось переменам, возник острейший общественно-политический кризис, массовые выступления народа смели прежние режимы.

Мне нередко приходится слышать критику и даже обвинения в свой адрес за политику в отношении стран Восточной Европы. Одни говорят, что Горбачев не защитил в них социализм, чуть ли не «предал друзей». Другие, напротив, обвиняют в том, что я слишком терпимо относился к деятельности Чаушеску, Хонеккера, Живкова, Гусака, поставивших свои государства на грань катастрофы.

Решительно отвожу эти обвинения. Они исходят из изживших себя представлений о характере отношений между нашими странами, согласно которым мы имели право беззастенчиво вмешиваться в дела «сателлитов», кого-то защищать и оберегать, а кого-то карать и «отлучать», не считаясь с волей народов. Такие порядки противоречили и формально провозглашавшимся в документах компартий принципам равноправия, самостоятельности, невмешательства во внутренние дела друг друга, полной ответственности руководства каждой страны перед своим народом. И если я не сразу и не в полной мере мог действовать в новом духе, то лишь потому, что никакая воля не могла произвольно перевести стрелки «политического времени». Многие изменения должны были вызреть и в сознании людей, и в реальной общественной обстановке.

Взявшись за перестройку, я с самого начала исходил из неотъемлемого права каждого народа самостоятельно определять свое будущее. Разумеется, мы терпеливо и настойчиво разъясняли смысл и значение задуманных преобразований, вели дискуссии с союзниками вокруг проблем социализма, если хотите — воздействовали своим примером, но никому не навязывали своего выбора. Те, кто до сих пор сетует на Горбачева, проявляют элементарное неуважение к своим народам, обретшим свободу и употребившим ее по собственной воле и разумению.

Все годы своего пребывания у власти я поддерживал интенсивные контакты с руководителями социалистических стран. Вот к этой-то исторической материи мне и хотелось бы приблизить читателя, имея в виду конкретные политические фигуры. Отнюдь не покушаюсь на воспроизведение сколько-нибудь целостной хронологической картины межгосударственных отношений. Это не моя задача и не мой жанр. Главный смысл своих заметок вижу в том, чтобы приводимыми историческими фактами, своими впечатлениями и размышлениями помочь читателю разобраться в сложной картине общественно-политического развития социалистических стран, произошедших в них переменах.

Первым из лидеров союзных стран, с которым мне довелось познакомиться довольно близко, был Кадар. Однажды, когда я отдыхал в Кисловодске, позвонил Суслов: «В Кисловодск приезжает на отдых товарищ Янош Кадар. Уделите ему, пожалуйста, внимание, в котором он очень нуждается. Но, большая моя просьба, не переутомляйте гостя различными мероприятиями». Я, естественно, заверил Суслова, что все будет сделано, как он просит.

До этого мы с Кадаром уже знали друг друга в лицо, но встречались главным образом в официальной обстановке, так сказать, в протокольном порядке. В Кисловодск он приехал с супругой: работник ЦК, сопровождавший Кадара, представляя ее, назвал Марией Тимофеевной. Мы старались не докучать гостям. Спустя несколько дней я предложил Кадару съездить на экскурсию в Пятигорск или другие достопримечательные места Предкавказья. «Вы знаете, товарищ Горбачев, — последовал ответ, — я ведь не просто так приехал в Кисловодск. Меня пригласил Леонид Ильич Брежнев поохотиться на кавказских туров. Вот немножко отдохнем, я действительно устал, ничем не хочется заниматься, а потом, примерно через недельку, было бы неплохо съездить в горы».

О поездке на охоту в ущелья Кабардино-Балкарии я переговорил по ВЧ-связи с Тимбором Кубатеевичем Мальбаховым, возглавлявшим парторганизацию республики. А до этого съездили в Пятигорск, наш знаменитый курорт. Поехали на машинах — Кадар с женой, мы с Раисой Максимовной. Приехали, когда вечерело. Тысячи отдыхающих прогуливались. Кадара стали узнавать, здороваться, интересоваться, как ему отдыхается, уже через несколько минут окружили плотным кольцом. Он был несколько смущен, но явно тронут таким доброжелательным вниманием, глаза заметно потеплели, весь он радостно засветился. Кадар говорил потом: самое большое впечатление произвело то, что мы ничего не организовывали специально, все было естественно и искренне.

В санатории «Ласточка» Кадар беседовал с отдыхающими, познакомился с организацией лечения больных.

Ему был свойствен абсолютно непоказной демократизм, шедший от природы и, наверное, от общей культуры. В нем органично сочетались мудрость и обаяние. Вообще, Кадар для меня был и остается воплощением, своего рода символом всего лучшего, что я знаю о венграх. При этом я далек от того, чтобы идеализировать Кадара. Мне пришлось узнать позднее и о его слабостях, способности лукавить, о том, что он мог быть неоправданно жестоким. Но впечатление о его человеческих качествах, сложившееся еще в Кисловодске, в основе своей не изменилось.