Лев Вершинин - Ивановы годы. Иваново детство.

И в дополнение.

Возражая мне, дорогой коллега Фарнабаз, западник, а следовательно, почитатель Петра Алексеевича, но хулитель «Ивашки», вводит в бой тяжелую артиллерию (1 [1], 2 [2], 3 [3], 4 [4]апеллируя к авторитету самого Дмитрия Володихина, критикующего «опричный террор» по двум пунктам:

во–первых, по его мнению, репрессии Ивана обезглавили русскую армию, выбив из жизни (список) около пяти десятков «генералов», то есть, примерно треть высшего командного состава. Причем наиболее качественного: « бесстрашного И. В. Шереметева–Болышого, энергичного В. И. Умного–Колычева, рассудительного А. Ф. Адашева, опытных кн. И. И. Пронского Турунтая и П. М. Щенятева»,после чего «…военное руководство перешло в руки воевод, не имевших особых заслуг, опыта и способностей».

Не соглашусь. То есть, соглашусь с тем, что треть — это много. Но и только. Потому что все эти блестящие характеристики, — «бесстрашный», «энергичный», «рассудительный» и так далее, — на самом деле не отражают реальности. Мы просто не знаем, каковы они были в деле. Зато хорошо знаем, что роспись назначений определялась местничеством, где первый воевода обязательно должен был быть знатнее второго воеводы, зато второй очень часто своим талантом подкреплял знатность первого. Собственно, итогом чисток и было то, что воеводы начального этапа, — «старшие старших родов», определенные только по знатности, сошли со сцены, уступив место тем самым «вторым воеводам», точно таким же аристократам, но, по определению того жеВолодихина, « несколько менее аристократичным». То есть, в итоге террора социальные барьеры таки рухнули и система назначений в какой-то степенивошла в резонанс с принципом личных заслуг и качеств. А следовательно, утверждение об «обезглавленной армии» нельзя признать верным. Тем паче, что освободившиеся вакансии тотчас заполнялись заждавшимися очередниками.

во–вторых, утверждает историк, репрессии русскую армию не только обезглавили, но и обескровили, ибо « подавляющее большинство жертв — служилые люди по отечеству (...), не принадлежащие к аристократии». И как следствие, если под Полоцком дворянской конницы было около 18000 сабель, то спустя 10–12 лет вдвое меньше. То есть, « ущерб, понесенный от террора дворянской конницей (...) был таков, как если бы основные силы Московского государства подверглись разгрому в генеральном сражении». Также « худо сказалась на боеспособности войск т. н казанская ссылка 1565 года. Она надолго вывела из оперативного оборота значительное количество служилых людей».

Не соглашусь и тут. Да, конечно, по «делам» аристократии проходили и их дворяне (скажем, по делу Федорова–Челяднина аж 50 душ). Но это было дело очень громкое, исключительно по масштабам, а в общем, — - как тут же, сам себе противореча, пишет Дмитрий Володихин, — « трудно установить, сколько именно и по какому «делу» было их казнено (...) Конечно, многих повыбило на войне. Кое-кто скрывался от службы «в нетях». Но, видимо, и террор сказал веское слово». Согласитесь, дорогого стоит это « видимо», ставящее под сомнение весь обвинительный уклон. Ведь и в самом деле, за 10 лет погибли многие, а дети еще не успели встать в строй, и «отказников», которым осточертела война, лишающая дом хозяйского присмотра, тоже на десятом году войны было достаточно. А значит, утверждение об армии, обескровленной, в первую очередь, террором, тоже нельзя признать верным. Как нельзя и согласиться с тезисом о « казанской ссылке» как причине падения боеспособности, — просто потому, что (как я уже писал) сосланные в 1565–м были возвращены домой в 1566–м, а в течение именно этого года никаких масштабных действий в Ливонии не случилось.

Все сказанное, разумеется, не означает, что террор это хорошо. А означает только лишь то, что у всего есть своя цена. И цена, уплаченная Иваном за искоренение «пятой колонны» в тылу и хотя бы ограниченное открытие социальных лифтов, была вполне приемлема. Не заплатить ее означало бы совершить государственную ищмену. А что успехи сменились поражениями, так, извините, на втором десятке лет изнурительной войны трудно воевать в полную силу, да еще и, — как на втором этапе Ливонской кампании, — со всей Европой:

Прочитав отклики на предыдущий очерк, ничуть не удивился. Даже не вздрогнул. Давно живу, знаю: есть люди, которым все ясно раз и навсегда, - как моему другу Виктору, уже 30 десятка лет убежденному, что победи Наполеон при Ватерлоо, он бы непременно опять покорил Европу, - и ничего тут уже не поделаешь. Завидую таким, но подражать не могу, а учиться поздно. Поэтому. Уважаемым коллегам, упрекающим меня за слабое поминание, скажем, русских жестокостей в Полоцке, отвечу, что жестокости эти слишком по-разному в разных источниках упомянуты, так что не считаю возможным придерживаться краткого курса. Помянул, и будя. А уважаемым не коллегам, не любящим Ивана за то, что он мало похож на завсегдатая модных салонов Века Просвещения и прочих конститусьонэров, хотелось бы указать на то, что аристократов, хотя бы даже всего лишь неприятных для властей, и в Веке Просвещения насекомили так, что мама не горюй. Иван же жил и работал все-таки задолго до энциклопадистов, и если уж судить его, то только внимательно присмотревшись к тому, что творилось тогда же и по тому же поводу в светочах цивилизации, хоть Англии, хоть Франции, хоть Германии или Испании. Подозреваю, однако, что, присмотревшись, любой, кому все же не влом шевелить мозгами, воспылает к Ивану самыми нежными чувствами, как к ведущему гуманисту эпохи...

…Итак, плавно продвигаясь к финишу, мы достигли середины пути, и пришло время поговорить об отношениях царя с митрополитом Филиппом Колычем, столь ярко расписанным г–дами Лунгиным, Радзинским и прочими, имя же им Легион, — а избежать разговора на сию тему никак нельзя, ибо слишком многое она объясняет в дальнейшем. Приступая же, прошу учесть, что тонкость сюжета невероятна, и потому во первых строках не могу не принести искреннюю благодарность церковным исследователям (в первую голову, митрополиту Иоанну (Снычеву), без опоры на труды которых я, коснувшись вопроса, неизбежно оказался бы таким же придурком, как и очень многие.

Сам по себе сюжет расписан маслом в три слоя.

Классика.

Начиная с Карамзина.

Хоррор рулит: злой психопат и самодур Иван посылает ужасного маньяка Малюту извести бедного святого старца, смиренно принявшего кошмарную смерть, а затем сообщает всем, что старец угорел от жара, — и эта версия, поднятая на знамя первым российским «дельфином», пережила века. На самом же деле, если плотно разжмурить глаза, кольчужка сразу же видится коротковатой. Ибо неизбежно возникает вопрос: а зачем вообще Ивану надо было убивать Филиппа? И больше того: откуда мы вообще (и Карамзин в частности) знаем, что убил именно Иван?