Себастьян Хаффнер - Соглашение с дьяволом. Германо-российские взаимоотношения от Первой до Второй мировой войны

Достоверно известно, что русские предоставляли свою землю и свои войсковые полигоны немцам не без ответных услуг. Эти ответные услуги состояли по меньшей мере частично в том, что русские офицеры тренировались совместно с немецкими, так что они дополнительно получали и немецкое образование.

Наиболее открыто об этом говорит опять генерал ВВС Шпайдель: «Снова и снова отмечалось, что советские офицеры почти превзошли в усердии немецких участников учебного процесса. Они перенимали немецкие наставления, несмотря на определенные языковые затруднения, так что в конце концов они обошли большинство из своих немецких „соучеников“».

Парадокс на парадоксе: не только русские давали немцам в собственной стране разрабатывать оружие и учиться владеть им — оружием, с помощью которого они позже чуть было не завоевали эту страну, но и немцы в этой ситуации были учителями своих будущих победителей.

Уже упомянутый генерал Кёстринг, центральная фигура этого немецко-русского военного симбиоза, вот что пишет в своих воспоминаниях в 1953 году: «Неоднократные утверждения, что мы обучили русскую армию, не имеют никаких оснований». Но летом 1931 года тот же самый Кёстринг написал генералу фон Зеекту, что воздействие военной поддержки со стороны Германии становится заметным во всей Красной Армии. «Наши взгляды и методы проходят красной нитью через все остальное». И еще в 1935 году он сообщал после советских маневров, оцененных как особенно блестящие: «Мы можем быть удовлетворены этой похвалой. Ведь эти руководители и начальники — наши ученики».

Это явно относится не только к локальной совместной работе в Липецке и в Казани. Генеральные штабы рейхсвера и Красной Армии начали самое позднее в конце двадцатых годов проводить совместные военные игры и штабные учения. А в начале тридцатых годов русские маршалы совершенно открыто были гостями на немецких маневрах. Президент Германии фон Гинденбург не позволил себе лично приветствовать их при этих обстоятельствах. Но вот что он при этом думал — об этом повествует примечательное место в воспоминаниях генерала Кёстринга. Когда он в 1931 году был назначен немецким военным атташе в Москве, то Гинденбург напутствовал его следующими словами: «Сохраняйте для меня хорошие отношения с Красной Армией!» и неожиданно добавил к этому: «Я бы с удовольствием ударил по полякам, но время еще не пришло».

Это основано на политическом подтексте германо-советской военной близости, потому что рейхсвер во времена Веймарской республики был настолько государством в государстве, что он, недоступный контролю со стороны парламента и правительства, мог проводить свою собственную политику. Но все же совершенно без связи с общей политикой мероприятия такой важности, как военная политика рейхсвера в отношении России, естественно быть не могли. За немецко-русским братством по оружию стояла политическая концепция — концепция, которая основывалась на старой прусско-русской традиции и своим острием была направлена против Польши.

Европа 1925 года стала умиротворенной. Вместо диктата Брест-Литовского и Версальского договоров на востоке и на западе были заключены настоящие локальные мирные соглашения: Рапалло и Локарно. Рапалло вкратце означало то, что Германия отказывалась от своих планов по расчленению и завоеванию России, и что Россия прощала ей эти планы. Локарно означало, что Франция отказывалась от границы по Рейну, а Германия от Эльзас-Лотарингии. На этой основе казалось как на востоке, так и на западе создана стабильность, основа для разрядки. Как с Россией, так и с Францией Германия могла теперь жить в мире. Но при ближайшем рассмотрении в этом мирном урегулировании зияла дыра: Польша не была в него включена. «Восточное Локарно» Веймарская Германия всегда решительно отвергала. Со своими западными границами она примирилась, со своими новыми восточными границами — нет. «Польский коридор», потеря Данцига и половины Верхней Силезии — все это не было ни забыто, ни признано. Мир с Польшей оставался для Германии миром по принуждению, с которым она мирилась лишь до поры до времени.

И это окрашивало также отношения Германии с Францией и с Россией, а именно в противоположных смыслах: ведь Франция была союзником и гарантом Польши, а Россия, как и Германия, потеряла с Польшей области, и именно те, которые она считала русскими — белорусские и украинские. Это устанавливало границы любому германо-французскому сближению и примирению. В то же время, начиная с заключения мира в Рапалло, это делало Германию и Россию тайными союзниками против Польши.

Хотя борьба между «западниками» и «восточниками» в Германии в мирной, спокойной атмосфере конца двадцатых годов больше не носила истерического драматизма послевоенного времени, но она все еще продолжалась как тихая, упорная позиционная война, и именно с противоположными акцентами по сравнению с тем, что было позже, в пятидесятые годы. После первой мировой войны западная политика означала то, чем была после второй мировой войны восточная политика: трезвое, терпеливое соглашение с самим собой — и за это в качестве награды спокойная жизнь, мир, примирение с вчерашними врагами-победителями.

Но восточная политика, союз с Россией — в этом звучала музыка, как в 1955 году она звучала в союзе с Америкой. Этот союз означал опасность, риск и драму, но одновременно и перспективы на возврат утраченного, новые силы, возвращение к величию, удовлетворенное упорство. В союзе с Россией, как надеялись, однажды по крайней мере на востоке Версальский договор будет сделан недействительным, по меньшей мере там можно будет восстановить границы 1914 года, а возможно новым разделом Польши компенсировать потери на западе. По сравнению с мечтами Брест-Литовска это были скромные цели, разумеется. Тем не менее: это были честолюбивые цели.

На западе не было целей для честолюбия, там нечего было искать, кроме отказа от притязаний и умиротворения: того, чем буржуазно-капиталистическая Германия двадцатого столетия еще никогда не удовлетворялась. Это были внутренние причины, которые толкали Веймарскую Германию к «судьбоносному содружеству» с Россией — с большевистской Россией. То, что Россия была большевистской, теперь уже более не очень смущало, поскольку в самой Германии «большевистская опасность» явно была преодолена.

Причины, по которым Россия вступила в эту новую близость с Германией, были другими, более оборонительными. Польша при этом играла подчиненную роль: конечно же, Польшу охотно при случае отбросили бы за Буг, да и от нового её раздела безусловно не отказались бы; но это могло подождать. Если у Советского Союза было честолюбие, то было оно не территориальным, а идеологическим честолюбием; но мировая революция для начала явно провалилась, и после смерти Ленина в январе 1924 года Россия решительно повернулась к внутренним проблемам: в 1925 году Сталин провозглашает «строительство социализма в одной стране», в 1928 году вступил в действие первый пятилетний план.