Борис Кагарлицкий - От империй — к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации

Тот факт, что подобные принципы были во многом новаторскими и агрессивно оспаривались в самих европейских и «западных» странах, нисколько не отменяет их идеологического значения. Напротив, отождествление ценностей Просвещения с «естественной нормой» западного общества, проведенное либеральными идеологами задним числом, укрепляло позиции их сторонников. Другое дело, что либеральная концепция «естественной нормы» была изначально противоречивой. С одной стороны, провозглашая свои политические, социальные и культурные нормы в качестве «естественных», либеральная традиция предполагала их общечеловеческое значение. С другой стороны, именно Запад представлялся в качестве носителя этих универсальных норм, имеющего на них своего рода исключительное право.

Будучи историческим продуктом развития капиталистического общества, идея «западной» цивилизации представляла себя в качестве внеисторической реальности, изначальной системы норм и принципов, определяющих превосходство Запада над основным миром, объясняющим и оправдывающим это превосходство. Такая двойственность самооценки «западной цивилизации» стала отражением противоречия капиталистической миросистемы, которая будучи экономически и политически нераздельным целым, не может в то же время существовать без внутреннего иерархического деления на «центр» и «периферию».

Не удивительно, что впоследствии идеология Просвещения и европоцентристское видение истории подверглись жесткой критике. Однако сами критики по большей части разделяли внеисторический и нормативный подход отвергаемой ими идеологии. Вместо того чтобы показать, что идея «Запада» является исторически ограниченной и преходящей, подобно прежним представлениям о «христианском мире», они склонны были отвергать «западную культуру» как таковую, абстрагируясь от конкретных социальных условий, в которых она формировалась. Точно так же как идеологи либерализма настаивали на неком изначальном, восходящем ко временам Античности, превосходстве «западной цивилизации», так и их критики, отвергая идею превосходства, не задумывались о том, что на протяжении большей части истории человечества деление на Запад и Восток либо вообще не имело смысла, либо имело совершенно не тот смысл, который в него вкладывался в XVIII–XX веках. Перефразируя Р. Киплинга, можно сказать, что Запад и Восток не только никогда не стояли на месте, но и неоднократно менялись местами, соединялись и разделялись, заново открывая друг друга. А в конкретно-исторических условиях XVIII–XIX веков нормы «западной цивилизации» действительно давали своим последователям реальное преимущество перед культурно-социальными нормами, все еще господствовавшими на Востоке.

Проблема «Востока» состоит, конечно, не в том, что в XVI веке там не случилось Ренессанса и Реформации (культурно-психологическим аналогом последней, как раз является исламский фундаментализм конца XX века, поразительным образом воспроизводящий фатализм, безжалостность и радикализм, свойственные раннему кальвинизму), а в том, что Просвещение, запоздало заимствованное на Западе, так и не стало господствующей массовой идеологией. Но связано это не со спецификой ислама или других «ориентальных» религий, а с особенностями общества, развивавшегося в условиях периферийного капитализма (зависимой интеграции).

Идеологический триумф Запада был закреплен в массовом сознании на протяжении двух с половиной столетий. Отныне Запад, поддерживая миф об инертном, авторитарном и косном Востоке, сумел присвоить себе концепции «прогресса», «развития» и, разумеется, «капитализма». Напротив, в Азии и Северной Африке националистическая интерпретация истории колебалась между готовностью осудить собственную традицию, как заведомо реакционную и тормозящую развитие, и стремлением отвергнуть современные институты, современный тип развития как «инородные», «западные». В свою очередь социальные и классовые противоречия игнорировались, недооценивались или просто отрицались (применительно к «не-западным» обществам), что, впрочем, вполне соответствовало корыстному интересу местных элит, стремившихся сохранять идеологический контроль над обществом.

Начиная с середины XVIII века в Англии и Франции распространяется представление о странах Востока как о мире, где господствует жесточайший деспотизм, отсутствуют всякое уважение к правам человека и даже зачатки гражданских свобод. Энциклопедия Дидро и Даламбера безапелляционно пишет про примеры «тиранического, не ограниченного законом единоличного правления, каковым является государственное устройство Турции, Монголии, Японии, Персии и практически всей Азии» (governement tyrannique, arbitraire et absolu d'un seul homme: tel est le gouvernement de Turquie, du Mongol, du Japon, de Persie, et presque se toute l'Asie) [807]. Этот тип правления развращает «души и сердца восточных правителей» [808], что и является важнейшей причиной бедствий, переживаемых их странами. Косвенно к деспотическим режимам приравнивалась и Россия, где, согласно энциклопедии, «правительство напоминает турецкое» [809].

Ничуть не меньшую популярность идея «восточного деспотизма» получила в Англии. Обозреватель «Gentleman's Magazine», свою очередь, ссылаясь на французские источники, описал в 1762 году ужасающую картину унижения и подавления, которое народы Азии принимают как должное. С июля по октябрь в каждом номере журнала публиковались фрагменты анонимного трактата, который должен был продемонстрировать читателю фундаментальное различие между европейским и азиатским типом государства. «В этих странах на протяжении многих веков не было иного закона, кроме воли правителя, воспринимавшегося своими подданными в качестве живого Бога; рядом с ним все остальные люди обращались в ничто и они простирались перед ним в подобострастном молчании. В этих несчастных странах люди с радостью лобызают свои цепи, они обожают своих тиранов, не задумываясь о гарантиях для своей собственности или жизни; и никому неведомо знание о человеческой природе или практика человеческого разума; они не знают иной добродетели, кроме страха, и, что еще более поразительно, они почитают свое бесправие за геройство; им безразлична собственная жизнь и смерть, и с тупостью религиозных фанатиков они восхищаются любым капризом своего правителя, даже если жертвами подобных капризов становятся они сами» [810].

Поскольку просветительская теория «естественного человека» предполагала, что изначально люди рождаются и чувствуют себя свободными, ужасы восточного деспотизма невозможно было объяснить примитивностью и диким состоянием азиатских народов, тем более что наглядные факты свидетельствовали об обратном. «Мы полагаем, основываясь на опыте истории, что Европа всегда была отважной и гордой защитницей свободы; а Азия с древности жила в лености и рабстве; и не удивительно, что столь разительное отличие характеров, неизменное и повторяющееся на протяжении веков, многими объясняется несхожестью климата, ибо что же кроме климата может быть столь постоянным, единым и неизменным» [811]. Эта точка зрения, однако оспаривалась другими европейскими авторами, напоминавшими, что климат Южной Европы не сильно отличается от климата, например, Турции. Последнее заставляло обозревателя «Gentleman’s Magazine» искать главные причины различий в исторически сложившейся восточной культуре и религии, восходящей к Древнему Египту.