Борис Кагарлицкий - От империй — к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации

Особенность данного этапа в развитии империи состояла в том, что, с одной стороны, правительство заботилось о том, чтобы держать внешние рынки открытыми, причем готово было за это платить определенную цену внешнеторговым партнерам, постепенно отказываясь от протекционистской защиты собственной экономики, а с другой стороны, Лондон не колеблясь прибегал к силе, каждый раз когда где-либо в мире видел угрозу для защищаемой им либеральной системы или своим стратегическим интересам.

Разумеется либерализм самой либеральной из всех мировых империй никогда не был абсолютным. Как отмечает Валлерстайн, считается, что на протяжении «эпохи свободной торговли» по сравнению с Францией и другими европейскими державами «британское правительство меньше регулировало экономику и меньше облагало ее налогами», однако государственные заказы постоянно стимулировали промышленность [1003]. Зачастую не невидимая рука рынка подталкивала производство, а само британское государство со своим осторожным и эффективным вмешательством «оставалось невидимым» [1004]. В то же время активное вмешательство государства можно описать как «регулирование, главной целью которого является устранение ограничений для рынка» (a regulation presumably aimed at freeing the market) [1005]. Будет большой ошибкой утверждать, будто правительство никак не влияло на экономику и не вмешивалось в происходящие процессы. Вопросы развития сельского хозяйства, мореходства и многих других отраслей постоянно находились в сфере интересов парламента. На протяжении XVIII века в Англии налоги росли даже быстрее, нежели во Франции.

Психологической и идеологической основой политики свободной торговли было ощущение самоочевидного превосходства Британии в мире — на политическом и военном уровне, но прежде всего в промышленности. Однако на заре индустриальной революции протекционизм в Англии активно применялся, например, для защиты местного текстиля от конкуренции со стороны Индии. Задача облегчалась тем, что одно и то же государство контролировало обе стороны рынка — и экспорт, и импорт. Начало индустриализации в Англии сопровождалось одновременным повышением импортных пошлин на текстиль в самой Британии и открытием рынка в Индии. В 1813 году пошлины на индийский текстиль были повышены на 20 %. На ситцевые ткани (calicoes) пошлины составили 78 %, а на муслиновые ткани (muslins) — 31 %. Как признавал один из авторов викторианской эпохи: «Если бы не эти запретительные тарифы и меры, фабрики Пейсли и Манчестера пришлось закрывать, и даже применение паровой машины их не спасло бы» [1006].

Разумеется, промышленная революция быстро изменила мировую экономику и глобальное разделение труда. Уже в 1793 году производительность ланкастерского текстильщика была в 400 раз выше, чем у индийского ткача. Не удивительно, что после того как в 1813 году свободная торговля была введена в Индии, ее первейшим последствием было крушение местного производства. Если до того Индия имела позитивный торговый баланс с Европой и Англией, то в последующие 20 лет импорт тканей из Британии вырос в 50 раз, а экспорт текстиля в Британию сократился на три четверти [1007]. Для самих индийских ткачей это обернулось катастрофой, когда сотни тысяч людей, потеряв работу, просто умирали от голода. Дакка, которая была цветущим центром текстильного производства в XVIII веке, превратилась в город-призрак, за те же 20 лет ее население сократилось со 150 тысяч до всего 20 тысяч жителей.

Индустриальная революция закрепила и упрочила торговое и военное превосходство Великобритании над остальными западными державами. В период между 1760 и 1830 годами Соединенное Королевство обеспечивало две трети прироста мирового промышленного производства. Если к середине XVIII века на долю Британии приходилось менее 2 % мировой продукции обрабатывающей промышленности (manufacturing), то в первой половине XIX века ее доля выросла до 10 %, а к 1860-м годам — до 20 %. В Британии выплавлялось 53 % мирового железа. На долю страны, где проживало всего 2 % населения планеты, приходилось примерно половина промышленного потенциала человечества [1008].

На фоне этого экономического успеха происходит систематическая либерализация экономики. Протекционистские тарифы уходят в прошлое, как и Навигационные акты, ограничения на вывоз промышленных машин отменяются. Но несмотря на то что английская экономика XIX века в целом развивалась под знаком либерализма, споры между протекционистами и сторонниками свободной торговли были важнейшей линией раздела между партиями в парламенте. В то время как либералы-виги отстаивали отмену любых торговых ограничений, консерваторы-тори настаивали на защите местных производителей, в первую очередь — сельскохозяйственных. Если отмена протекционизма и открытие рынков были общей стратегической линией всех сменявших друг друга кабинетов, то на тактическом уровне имели место и протекционистские зигзаги. Система протекционизма демонтировалась постепенно и очень осторожно, чтобы не спровоцировать слишком серьезных кризисов и конфликтов, способных дестабилизировать политическую и социальную ситуацию.

Утверждению принципа свободной торговли способствовало примирение с Францией.

Далеко не случайно прекращение англо-французского противостояния совпадает с первой волной индустриальной революции. Само по себе военное крушение наполеоновской империи отнюдь не удаляет Францию из европейской или мировой политики. В качестве военной и даже торговой державы она довольно быстро возвращает себе заметное положение на континенте. Но это не приводит, в отличие от предыдущих десятилетий, к конфликту с Англией. Более того, отныне бывшие соперники постоянно выступают в качестве партнеров — и при Наварине, где флоты обеих держав вместе с русскими громят турок, и в Крыму — в войне против России, и в Египте — при строительстве Суэцкого канала, в Китае — во время периодически повторяющихся интервенций, в ходе раздела Африки и, наконец, на полях сражений двух мировых войн.

Произошедшая перемена в геополитике имела под собой вполне понятные экономические причины. Мировой и британский капитализм в очередной раз реструктурируются. В новой ситуации появляется и возможность для компромисса, удовлетворяющего как английский, так и французский капитал. Промышленное лидерство Британии делает ее не только более терпимой к торговой и финансовой экспансии Франции, но и заинтересованной в этой экспансии. Возникает своеобразное разделение труда. Начиная с 1840-х годов французский капитализм развивается в симбиотической связке с английским, заполняя в первую очередь те ниши, которые оставляла свободными британская буржуазия. По мере того как в ходе развития промышленной революции английский капитал перемещается из торговли в производство, во Франции, напротив, наблюдается подъем морской торговли, за которым следует развитие судостроения и ряда других отраслей. Французский финансовый капитал тоже находится на подъеме, активно взаимодействуя с британской промышленностью. Однако, в отличие от предыдущего века, рост французской торговли и кредита не только не вызывает страха по ту сторону Ла-Манша, но, напротив, воспринимается вполне позитивно. Навигационные акты уходят в прошлое, превращая французский торговый флот в основного перевозчика английских товаров. Не удивительно, что это отражается и на политическом уровне. Борьбу сменяет сотрудничество. С середины XIX века Англия и Франция, несмотря на отдельные проблемы, возникающие между ними, выступают единым фронтом в мировой политике — и во время Крымской войны, в Египте и Китае.