Борис Кагарлицкий - От империй — к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации

Взгляды Родса вполне соответствовали общему настроению правящих кругов Британской империи. И чем острее вставал перед буржуазным обществом «социальный вопрос», тем большей была готовность решать его за счет завоеваний.

Конец британской промышленной монополии отнюдь не означал финала британской мировой гегемонии. Точно так же как коммерческое превосходство голландцев в XVII веке не привело Соединенные провинции к политическому господству в мире, так и утрата промышленного превосходства не означала заката Британской империи. Ее политическая роль сохраняется еще на протяжении целой эпохи, другое дело, что характер и смысл гегемонии меняется, так же как меняется сам мир.

Индустриализация континентальной Европы, начавшаяся в 1860-е годы, на первых порах способствовала продолжению экономического роста в викторианской Англии. На этот период приходится ее расцвет. Будучи крупнейшим импортером сырья, она своим спросом формировала мировые рынки. Британская империя в 1870-х годах имела торговый флот, который на 12 % превосходил по тоннажу флот всех других европейских стран вместе взятых, ее фабрики и заводы выплавляли 53 % всего чугуна и стали, производимых в мире, почти половину всех текстильных изделий. Рост экономики объединенной Германии на первых порах рассматривался как позитивный фактор — расширение рынков означало увеличение сбыта для английской продукции. Британия выступала глобальным кредитором, в том числе и по отношению к быстро растущей экономике США. Даже перед самым началом Первой мировой войны на ее долю приходилось 44 % мировых капиталовложений [1114].

Культурное влияние Англии, куда менее значимое в Европе первой половины XIX века, чем французское или даже немецкое, постепенно росло. Уже в викторианские времена в Лондоне с гордостью заявляли, что английский язык «становится языком мира» (is becoming the language of the world). [1115]

Экономическая мощь, финансовая стабильность, эффективная и опытная дипломатия и морское господство — все эти факторы обеспечивали повсеместное присутствие Британской империи, выходившее далеко за пределы ее непосредственных владений и сфер влияния.

В период между 1860-ми и 1890-ми годами единственной державой, развитие которой вызывало некоторое беспокойство в Лондоне, была Российская империя. Либеральная экономическая политика вновь сменилась в России — в соответствии с общими веяниями — протекционизмом. А война 1877–1878 годов на Балканах показала, что Петербург оправился от поражения в Крымской войне и по-прежнему стремится расширить свои позиции в бассейне Черного моря. Правда, победа над турками, на сей раз воевавшими в одиночку, далась не без труда, но к концу войны Оттоманская империя была на грани разгрома, а российские войска стояли под Стамбулом. Потребовалось очередное вмешательство англо-французской дипломатии, подкрепленное демонстрацией военно-морской силы, чтобы спасти турецкую столицу. Однако даже из этого кризиса Лондон сумел извлечь максимум выгод. В обмен на английские гарантии безопасности, Турция уступила Кипр, ставший важной базой для Королевского флота в Восточном Средиземноморье. А военное столкновение с Петербургом удалось предотвратить в ходе Берлинского конгресса. Условия Сан-Стефанского мирного договора, продиктованные туркам российскими военными, были пересмотрены. В России еще слишком хорошо помнили про Крымскую войну. Угроза потенциального русского вторжения в Индию через Среднюю Азию не произвела на британцев впечатления, скорее способствовала ужесточению их позиций по отношению к Петербургу. К тому же к числу потенциальных противников России могла присоединиться Австро-Венгрия, недовольная усилением ее позиций на Балканах, а Бисмарк откровенно давал понять русским коллегам, что на поддержку Германии в случае войны рассчитывать не приходится.

Будучи, несмотря на все свои неудачи, мощной военной державой, Российская империя не располагала ни значительной индустриальной базой, ни серьезным океанским флотом, чтобы рассматриваться в качестве угрозы для глобального равновесия, как его понимали в Лондоне. Пол Кеннеди (Paul Kennedy) в книге «Взлет и падение великих держав» замечает, что Британская империя середины XIX века действовала в геополитическом вакууме — у нее не было серьезных соперников на глобальном уровне после 1816 года и до 1880-х годов. США переживали Гражданскую войну и ее последствия. Германия не имела флота, а амбиции России после Крымской войны ограничивались восстановлением того положения на Черном море, которое имело место в 1840-е годы. Французская военная мощь была значительной только на суше, к тому же эволюция французского капитализма превратила его из соперника в младшего партнера британского. Результатом такого геополитического расклада была «Блистательная изоляция» (splendid isolation) единственной сверхдержавы.

«Возникла приятная ситуация, при которой британское морское превосходство росло, несмотря на то, что расходы на флот сокращались или оставались неизменными» [1116]. Британская буржуазия могла себе позволить уникальное сочетание подавляющей военной мощи и относительно низких военных расходов. Расходы на оборону составляли всего 2–3 % валового внутреннего продукта: «размеры британского экономического присутствия в мире были куда большими, чем военная мощь империи» [1117].

В условиях, когда в Европе и Америке поднимались новые центры политической силы, роль гегемона состояла в том, чтобы продолжать поддерживать равновесие, обеспечивая «Концерт держав». Это, до поры, устраивало всех.

Переставая быть единственной в своем роде страной, Британия оставалась первой среди равных и была признана в этом качестве всеми остальными участниками мировых процессов. Однако по мере укрепления колониальных и индустриальных позиций Германии, в Лондоне начинали испытывать беспокойство.

К началу «гонки завоеваний» викторианская Англия уже располагала достаточными территориями, а традиционная британская политика была ориентирована в первую очередь не на территориальный контроль, а на удержание и развитие торгового преимущества. Однако активная колониальная экспансия других держав, прежде всего быстро развивающейся Германии, заставила британцев приложить дополнительные усилия для расширения собственной империи. Так, по мнению польского историка, завоевание Кении и других территорий в Восточной Африке было вызвано не столько собственными планами Лондона, сколько необходимостью сдерживания немцев, захвативших плацдарм в Танганьике: «Речь идет о безопасности фланга, прикрывавшего путь в Индию, а также весь бассейн Индийского океана — фланга, важного для интересов английского империализма. Теперь уже этот вопрос из местной проблемы торговых выгод превращается в проблему принципиального значения, тем более что, как это вскоре станет очевидным, на территории Кении может жить и работать белый человек. Таким образом, дело касалось потенциального стратегического опорного пункта» [1118].