Артем Корсун - Серые кардиналы

противоестественной холодностью темперамента. Единственными ее страстями были власть, которой она не умела пользоваться, и дорогие безделушки, в особенности драгоценные камни, из-за которых она делала миллионные долги и заимствования из государственной казны. Она была равнодушной женой, целомудренной вдовой и невнимательной, даже бессердечной матерью. (Дофин воспитывался в Сен-Жермене, и Мария редко утруждала себя визитами к сыну. Косвенно, впрочем, она сыграла решающую роль в его воспитании: она отдала и постоянно подтверждала совершенно официальный приказ каждое утро до завтрака сечь ребенка розгами за вчерашние проступки. Эта практика продолжалась и после того, как Людовик стал королем Франции.) Единственной, к кому королева, по-видимому, испытывала привязанность, была фрейлина, подруга ее несчастливого детства Леонора Дори по прозвищу Галигаи. Ее муж, флорентийский авантюрист Кончини, был сделан премьер-министром и маршалом Франции, а сама Галигаи вершила политику страны, назначала министров, судей, епископов, послов, губернаторов провинций и, беря взятки, воруя у правительства, за несколько лет нажила миллионы.

О правлении Марии Медичи Бенуа писал: «Коррумпированная власть иностранных гангстеров едва ли может быть популярной, и правительство Марии Медичи одинаково ненавидели знать и народ. Его ненавидели и при этом не боялись, ибо оно было не только продажным, но также слабым и неумелым. Гражданские войны конца XVI века в значительной мере восстановили могущество французских грандов, вернув им частичную автономию, которой они обладали в средние века, до установления абсолютной монархии. С одобрения и при поддержке третьего сословия Генрих IV привел знать к покорности. Продажное и некомпетентное регентство фактически способствовало тому, что знать снова утвердилась в своей независимости от короны. Когда знать бунтовала, Мария Медичи обыкновенно стремилась подкупить ее – громадными денежными подачками, земельными наделами и продвижением по службе. Знать принимала подачки, клялась в верности и через несколько месяцев принималась за старое. Страдало же от беспорядков и по счетам платило третье сословие. Но, несмотря на это, несмотря на отвращение к итальянским фаворитам королевы-матери, народ оставался неизменно верен короне – отчасти, здраво рассчитывая на то, что корона защитит его от невыносимого произвола местных магнатов, отчасти по привычке».

Кроме этого нужно сказать, что во Франции XVII века божественное право монарха было неотъемлемой частью психологии толпы. Поэтому церковников и знать не любили не только как угнетателей, но еще и потому, что они не относились с должной почтительностью к королю. Популярный поэт того времени Жан Пьер Трини писал: «О, знать и духовенство, вы, старшие над Францией: поскольку вы плохо блюдете честь короля, поскольку третье сословие вас в этом превосходит, меньшие вас должны стать старшими над вами».

И в 1614 году на заседании Генеральных штатов (последнем до 1789 года) третье сословие предложило резолюцию, гласившую, что «нет власти ни духовной, ни от мира сего, высшей, нежели королевство». Это была декларация революционного монархизма.

В 1625 году гранды снова взялись за свое. Губернаторы провинций с собственными армиями – принц Конде, герцоги Буйон, Лонгвиль, Майенн, Невер – подняли мятеж против центрального правительства. Подлинный мотив их бунта был тот же, что всегда, – увеличить власть и богатство аристократии за счет короны. Выдвигалась же в качестве мотива, как ни парадоксально, поддержка третьего сословия в его желании утвердить божественное право короля на неограниченную власть. Это не значит, конечно, что Конде, предводитель мятежа, пекся о низших классах или хотел укрепления королевской власти. Если он поддержал резолюцию третьего сословия, то лишь потому, что таким поступком мог привлечь на свою сторону народ вообще и протестантов в частности. Эти последние одобряли резолюцию по той же причине, по какой Мария Медичи не одобряла, – потому что она была антипапской. Конде рассчитывал использовать силу религиозных предрассудков в своей и своих друзей борьбе за власть и деньги.

Мятеж начался поздней осенью 1615 года. Мятежники собрали армию, правительство собрало армию. Казалось, что на этот раз война пойдет всерьез. И вдруг, откуда ни возьмись, явился отец Жозеф. Зима была тяжелейшей, эпидемии лихорадки уносили тысячи жизней в каждом селении. Но провинциал Турени совершал свои инспекционные обходы, как обычно. И вот в Лудене он неожиданно оказался в самом центре восстания.

Миротворчество входило в обязанности капуцинов. Не дожидаясь указаний от начальства, отец Жозеф решил немедленно встретиться с принцем Конде. Ему было несложно получить аудиенцию у принца. Как провинциал ордена он был лицом, облеченным некоторой властью. Кроме того, его младший брат Шарль дю Трамбле был камергером принца. Его приняли, он побеседовал с Конде, а потом встретился с другими вельможами.

Хаксли писал об этом: «По праву духовного лица и со страстной убежденностью прирожденного проповедника он умолял их избавить страну от ужасов гражданской войны, вернуться под власть короля. Аристократы выдвигали возражения, заявляли свои претензии, говорили о своих обидах. Проповедник немедленно уступил место дипломату: теперь с ними заговорил не Иезекили, а Тенеброзо-Кавернозо. С чарующим мастерством и во всеоружии прекрасных манер, усвоенных в академии месье де Плювинеля, он урезонивал их, улещивал; но иногда давал себе волю и высказывался откровенно и без обиняков, как дозволено благородному человеку в беседе с равными. Затем внезапно менял тон и вновь превращался в монаха-духовидца, который по праву звания может осуждать неправедные дела даже высших властей и предостерегать даже принцев о роковых последствиях в этом мире и в ином. Таков был метод переговоров отца Жозефа на протяжении всей его карьеры».

С ним согласен и английский историк Вильсон: «Являя собой странную помесь Талейрана с Савонаролой, он мог вести дипломатическую игру с двойным против обычного набором козырей. Не надо думать, что в этих случаях он действовал с рассчитанной неискренностью, что он сознательно переходил от одной роли к другой. Нет, в нем действительно совмещались обе эти роли – и священнослужителя и дипломата, и он был, по-видимому, действительно убежден, что политика, столь искусно проводимая последним, не меньше согласуется с волей Божьей, чем проповеди и наставления, которые были делом жизни первого».

Проведя неделю с мятежными губернаторами, отец Жозеф получил разрешение отправиться к королеве-матери, стоявшей со своими войсками в Туре, и изложить аргументы мятежников ее советникам. Он сделал это, и по совету папского нунция Мария Медичи назначила его своим неофициальным представителем на переговорах.