Оксана Балазанова - Знаменитые мистификации

В своих послесловиях многие даты и имена он сопроводил различными историческими указаниями, причем сведения для этих указаний взял из других, ныне хорошо известных книг. Так, один из списков «Слова о полку Игореве» имел летопись, содержащую дату – 1375 год, летопись «Поучения Владимира Мономаха» скопирована из выходной записи Лаврентьевской летописи и т. п. В целом ряде послесловий А. И. Бардин обязательно указывал на время создания рукописи и его авторство. Такие послесловия позволяют утверждать, что подобным образом, сомневаясь в своих возможностях, фальсификатор заранее предупреждал о подделке. Если коллекционер не увидел запись об авторстве и времени создания, то это, скорее всего, был его недосмотр, а А. И. Бардин считал себя честным книгопродавцем, который даже не пытался обмануть покупателя.

В начале XX века М. Н. Сперанский уже поставил вопрос о том, как «смотреть на то, что на своих изделиях А. И. Бардин иногда выставлял свое имя или тайнописью, или прямо?» Отвечая на него, выдающийся русский ученый ответил, что в этом нельзя видеть «развязанность фальсификатора, уверенного, что его подделка не будет раскрыта покупателем». М. Н. Сперанский считал, и с этим нельзя не согласиться, что А. И. Бардин «делал копии в старинном стиле с рукописей и потому не стеснялся выставлять на них свое имя. Тут, стало быть, никакого желания обмануть не было, а был только антикварный курьез, который так или иначе окупал его труд и давал ему прибыль» и при этом позволял оставаться честным человеком.

Сейчас мы можем утверждать, что А. И. Бардин при фальсификации подражал признакам древности, но не знал и не понимал многих особенностей древнерусского письма и древнерусского языка. Его наблюдательность (через его руки прошло много подлинного древнего рукописного материала), его несомненные художественные способности и умение стилизовать древнее письмо, прочные связи со знатоками древностей позволяли ему создавать достаточно привлекательные и пользующиеся спросом памятники письменности. Но все это вместе взятое приводило и к другому результату: ученые и любители древностей смогли впоследствии достаточно легко квалифицировать работы купца-антиквара как подделки, созданные с целью извлечь обычную прибыль.

А. И. Бардин был своеобразным ремесленником-промышленником. Его творчество было своего рода реакцией на поток открытий целого ряда памятников письменности, выпавших на конец XVIII – первую половину XIX веков. Согласно мнению некоторых ученых, это был «деловой ответ энергичного и знающего торговца-антиквария на сложившуюся на книжном рынке конъюнктуру». Специалист высочайшего класса (профессионально изготовить фальшивую средневековую рукопись совсем не просто!), Бардин пользовался непререкаемым авторитетом не только среди покупателей-коллекционеров, но и среди коллег-антикваров. Косвенно о его профессионализме говорит тот факт, что в 1830-е годы он прикрыл свой промысел: к этому времени уже были придуманы достаточно эффективные способы идентификации рукописей. Торговля подлинниками оказалась более надежным делом.

А вот петербуржец Александр Иванович Сулакадзев изготавливал фальшивки не для заработка. Этот современник графа Мусина-Пушкина, грузинские предки которого, носившие фамилию Сулукидзе, перебрались в Россию при Петре I, сопровождая подписавшего договор о добровольном вхождении в империю царя Вахтанга VI, был удивительным человеком. Обладая немалым состоянием, Сулакадзев был великим книгочеем и антикварием, собирателем разного рода древностей, редкостей и диковин. Дом его представлял собой нечто вроде музея, где можно было встретить чуть ли не всех образованных людей тогдашнего Петербурга.

Мотивация для подделок у него была вполне романтической: он хотел ввести в научный оборот рукописи, на основе которых можно было бы ответить на вопросы, не дающие покоя историкам. В те годы многочисленные любители старины предпринимали массу усилий, чтобы найти тексты, в которых бы рассказывалось о древнейшей истории славян. Но поиски были тщетными. И Сулакадзев стал недостающие экспонаты творить сам. Причем не для продажи, не славы или денег ради – просто для удовлетворения собственной души. Так появился, например, камень, на коем сидел Дмитрий Донской после Куликовской битвы. Или манускрипт, занесенный Сулакадзевым в каталог под названием «Таинственное учение из Ал-Корана на древнейшем арабском языке, весьма редкое – 601 года». Если учесть, что Коран был составлен полувеком позже, можно понять, как дорожил своим экземпляром коллекционер. Однако все это было бы скорее просто забавным чудачеством, не прозвучи уже в XX веке дальнее эхо сулакадзевских мистификаций.

Как известно, добротное историческое исследование должно опираться на относящиеся к изучаемой эпохе рукописи. Будучи историком-любителем, Сулакадзев составлял описания древнерусской культуры – быта, торговли, обрядов, ловко сочетая почерпнутое из подлинных списков с собственными домыслами, для подтверждения которых приходилось изготавливать фальсификаты.

То немногое, что известно о самом Сулакадзеве, заимствовано из его собственных мемуаров, а мемуарам фальсификатора доверять рискованно. Александр Иванович получил неплохое, но, в общем, поверхностное образование. Его интересовало все – от драматургии до воздухоплавания, он внимательно следил за последними достижениями техники, хиромантии, был поклонником графа Калиостро. «В Петербурге, – вспоминал один из современников, – было одно не очень благородное общество, члены которого, пользуясь общею тогда склонностью к чудесному и таинственному, сами составляли под именем белой магии различные сочинения, выдумывали очистительные обряды, способы вызывать духов, писали аптекарские рецепты курений и т. п. Одним из главных был тут некто Сулакадзи, у которого бывали собрания, и в доме его висел на потолке большой крокодил».

Идя в ногу со временем, Сулакадзев увлеченно собирал предметы старины. При этом, стремясь увеличить ценность своей коллекции, он начал снабжать подлинные документы приписками, указывающими на их древность, а затем и просто фальсифицировать рукописи. Однако, в отличие от Бардина, который изготавливал новые списки уже известных памятников, Сулакадзев предпочитал сам сочинять произведения древнерусской литературы.

Как-то в марте 1807 года Гавриил Романович Державин рассказывал своим друзьям об антикваре Сулакадзеве, в коллекции которого имелось большое количество древностей, в том числе новгородские руны и костыль Ивана Грозного. Алексей Оленин, которого Державин пригласил осмотреть собрание, сообщил, что уже с ним знаком. «Мне давно уже говорили о Сулакадзеве, – сказал он, – и я, признаюсь, по страсти к археологии не утерпел, чтобы не побывать у него. Что же, вы думаете, я нашел у этого человека? Целый угол наваленных черепков и битых бутылок, которые выдавал он за посуду татарских ханов, отысканную будто бы им в развалинах Сарая, обломок камня, на котором, по его уверению, отдыхал Дмитрий Донской после Куликовской битвы, престрашную кипу старых бумаг из какого-нибудь уничтоженного богемского архива, называемых им новгородскими рунами; но главное сокровище Сулакадзева состояло в толстой уродливой палке, вроде дубинок, употребляемых кавказскими пастухами для защиты от волков: эту палку выдавал он за костыль Иоанна Грозного… Когда же я сказал ему, что на все его вещи нужны исторические доказательства, он с негодованием возразил мне: “Помилуйте, я честный человек и не стану вас обманывать”».