Павлюченков Алексеевич - «Орден меченосцев». Партия и власть после революции 1917-1929 гг.

«Пьянство — это социальная болезнь среди членов партии», — признавались острогожские кожевники, но таковая была легковесно отнесена ими в разряд «оставшейся в наследство от буржуазии и царизма». Вызывали протест факты найма прислуги членами партии, а также «многоженство» и «многомужество». Последнее не совсем то, что обычно принято подразумевать под этими словами. Таким образом товарищи кожевники на своем самобытном языке выразили возмущение частыми разводами и повторными браками тех ответственных товарищей, которые особенно близко приняли к сердцу сексуальную составляющую социальной революции.

По всей видимости, революционные перемены в половых отношениях, последствия женской эмансипации тогда были значимы и волновали многих. Вопрос стихийно возникал на многих партийных собраниях по стране и привлекал по-своему, как жаждущих плодов этих перемен, так и ревнителей коммунистической нравственности. Весной 1923 года была отмечена «холерная эпидемия» браков в комсомоле. Член ЦК А.П. Смирнов поделился в Секретариате своими впечатлениями с владимирской губпартконференции, на которой комсомольский вожак из Александрова некто Максимов сетовал, что весной у молодежи развиваются «чувствительные чувства», бороться с которыми трудно. Сам Максимов даже разработал ряд мер для борьбы с эпидемией. Прежде всего — не давать гулять парами, везде, на спортивных играх, на лекциях и т. д. молодежь надо группировать по половому признаку. Лиха беда прожить весну и лето, а зимой легче справиться — чувства охладевают. Но план Максимова не встретил никакого сочувствия у старших товарищей по партии. Весне все возрасты покорны, менторские стрелы летели мимо цели [547].

Говорили во Владимире и по вопросу «обрастания» коммунистов поросятами, козами, овцами. Спорили, можно ли коммунисту иметь двух лошадей, двух коров, новый дом, новые сени. Замнаркомпрод Смирнов по этому поводу заметил: «Фальшивое положение коммунистов в деревне». Руководители настроены аскетически, говорят — нельзя, мелкобуржуазный дух, крепкий крестьянин-коммунист неблагонадежен для партии, однако в деревне голытьбу никто не слушает. Цека было бы полезно дать указание губкомам, что коммунист-крестьянин должен быть хорошим хозяином, уметь работать, местные организации не должны опасаться их зажиточности, но уметь налагать на них сбор в фонд для нужд членов партии [548]. Впоследствии Смирнов, уже будучи полноправным наркомземом, специально обращал внимание Цека на то, что местные парткомы продолжают осуществлять давление на коммунистов, имеющих крепкое крестьянское хозяйство (без наемного труда), считая это противоречащим партийной этике и заставляя их переходить на коллективные формы хозяйства. Нарком просил принять меры и прекратить травлю культурных хозяйств коммунистов, «в противном случае мы не сумеем никогда добиться авторитета в деревне» [549].

Главным рецептом удержать партию от морального падения, а также в качестве основного средства против злоупотреблений ответственных партийцев всегда считалась борьба за пролетарский состав партии. В 1921 году в условиях жесточайшего кризиса аппарат провозгласил спасительную ставку на «рабочую ячейку» или по более красочному выражению — партийную ориентировку на «фабричную трубу» [550].

Но в условиях незрелости, тождества социальных противоречий нового общества коммунисты-рабочие не всегда оправдывали надежды аппарата. Децист Юренев писал, что коммунист-рабочий на производстве зачастую является не чем иным, как делегацией не вполне сознательных масс в нашу коммунистическую партию. Ему не раз приходилось наблюдать подтверждение этому в рабочих коллективах. Например, на общем собрании рабочих решается вопрос: продолжать забастовку или приступить к работам. Долгие дебаты. Наконец, красноречие иссякло и наступает голосование. В итоге — подавляющее большинство за стачку, а против — кучка, среди которой ни одного коммуниста. Нередко во главе рабочих, предъявлявших власти явно невыполнимые требования, становились коммунисты. «Коммунист-массовик не дорожит партией, легко разрывает с ней», — заключал Юренев [551].

Пролетариат — это протокласс для революционеров и охранителей, бюрократов и маргиналов. Существенную часть в его архетипе составляет психология наемного работника. Много говорили о двойной сущности крестьянства — крестьянин, он и труженик, он и собственник. Рабочий тоже двойственен, с одной стороны, он труженик, с другой — наемник и как таковой равно расположен и к «добру» и ко «злу». Как труженик — к созиданию и прогрессу, как наемник — к рвачеству и иждивенчеству, к маргинальному поведению, проще воровству.

События 1921 года показали, что рабочие тоже могут быть политически ненадежными, многие с раскаянием посматривали в сторону крестов когда-то отвергнутой Церкви. С другой стороны, в пролетарской среде процветало «шкурничество», безответственность и пьянство, поэтому в своих поисках надежной социальной опоры партаппарат шел еще дальше. В 1922 году, в условиях разложения партии и перерождения, Цека по ленинскому требованию выдвинул лозунг «Курс на старого рабочего-партийца». С большим напряжением шел поиск активных партийцев с дореволюционным стажем, независимо от того, занимали они какие-либо ответственные посты или нет. Молотов сообщал в 1923 году, что таковых уже взято на учет полторы тысячи (менее 0,3 %). Эта цифра говорит о том, что революционного прошлого в партии осталось даже не на три копейки, а на три гроша.

Требования Цека укреплять ячейки рабочими от станка, но без придачи таковым каких-нибудь привилегий ослабляло стимул у рабочих к вступлению в партийные ряды. Низовое партстроительство оказалось в двойственной ситуации. Определилось противоречие — либо отсутствие всякого влияния малочисленной и лишенной реальных полномочий комячейки на дела производства, либо закомиссаривание и отчуждение. Первостепенной задачей партстроительства в 1922 году стал отход от идеализма в партийном строительстве, отказ от упования на бескорыстное и беспредметное подвижничество коммунистов и постановка партстроительства на твердую материальную базу.

Снятие противоречия пошло по пути, который указывал принцип двойной ответственности коммуниста: ячейка не имеет влияния на само производство, зато имеет возможность воздействия на капитанов производства. Партийные нормы не имели четких границ и прописанного кодекса. Для них не требовалось громоздких судебных учреждений, прокурора и адвоката. В случае необходимости можно было без проволочек обосновать и выдвинуть причины, чтобы изгнать зарвавшегося руководителя из партийных рядов, а, следовательно, с руководящей должности и покончить с его многотрудной карьерой если не навсегда, то надолго. Это была необычайно оперативная и действенная форма низового партийного контроля над функционерами, облеченными властью, которая не нуждалась в изматывающей юридической казуистике и не требовала долготерпения до истечения срока полномочий важного лица. Например, как в нашумевшем случае летом 1923 года, когда директор Раменской фабрики Головкин пропился, устроил скандал и был ячейкой исключен из партии [552].