Владимир Сядро - Наполеоновские войны

Положение французской армии становилось катастрофическим. Анализируя его, А. Манфред задавался вопросом: «Шестьдесят два дня и ночи длилась осада и штурм Сен-Жан-д’Акра; потери убитыми, ранеными, заболевшими чумой возрастали. Погибли генералы Кафарелли, Бон, Рамбо, еще ранее был убит Сулковский. Ланн, Дюрок, многие офицеры получили ранения. Не грозила ли всей французской армии опасность быть перемолотой под стенами Сен-Жан-д’Акра?» Видимо, этот же вопрос задавал себе и Бонапарт, и ответ на него страшил великого полководца. Он хорошо понимал, что длительное двухмесячное сражение под стенами Акры, в котором он потерял 1200 убитыми, 1000 умершими от чумы и 2300 ранеными [1] По данным, приведенным врачом Аленом Жераром, общая цифра французских потерь в Сирийском походе составила 4945 человек. , проиграно и скоро это станет очевидным для всех.

К тому же ситуация усугублялась и другими, как внутренними, так и внешнеполитическими событиями. Великий полководец узнал, что в то время как он возглавляет затерявшуюся в азиатских песках экспедицию, в Европе создана вторая антифранцузская коалиция и разгорается новая война. А еще «султану Кебиру», питавшему после успехов Дезе надежду на окончательное покорение к маю 1799 года всего Египта, сообщили о новом грозном восстании под руководством Мавлы-Мухаммеда из Магриба, провозгласившего себя Аль-Махди – спасителем и вождем, призванным установить на земле справедливость. Его отряды овладели Даманхуром, полностью истребив там французский гарнизон. И хотя город вскоре был сожжен солдатами полковника Лефевра и доверие египтян к вождю было подорвано, страна по-прежнему была охвачена мятежом. Впоследствии именно эту причину Бонапарт назовет главной в письме к Директории, объясняя, почему он ушел из Леванта: «Природа восстания заставила меня ускорить возвращение в Египет».

На самом деле Наполеона волновало не столько восстание в египетских провинциях, сколько то, как после неудачи под Акрой сберечь армию и выйти из безнадежного положения с высоко поднятой головой? Он уже не думал о грандиозном походе в Индию, но и уйти из Сирии нужно было красиво. Осада Сен-Жан-д’Акра была снята Бонапартом 20 мая, и уже на следующий день французская армия бесшумно ушла с позиций. Но чтобы замаскировать ее отход, он велел еще в течение шести дней вести удвоенный артиллерийский обстрел крепости. В обращении к солдатам главнокомандующий много распространялся о подвигах, о славе, о победах, ни слова не сказав о подлинных причинах ухода из Сирии: «Солдаты! Вы перешли через пустыню, отделяющую Африку от Азии, с большей быстротой, чем это могла бы сделать армия, состоящая из арабов. Армия, которая выступила в поход для завоевания Египта, уничтожена, вы захватили ее командующего, парки, обозы, бурдюки, верблюдов.

Вы овладели всеми крепостями, защищающими колодцы пустыни. Вы рассеяли на поле сражения у горы Табор орды, сбежавшиеся со всей Азии в надежде на ограбление Египта. Наконец, после того как с горстью людей мы в течение трех месяцев вели войну в сердце Сирии, захватили 40 пушек, 50 знамен, 6000 пленных, сровняли с землей укрепления Газы, Яффы, Хайфы, Акры, нам предстоит вернуться в Египет; наступление времени, благоприятного для высадки войск, требует моего возвращения туда.

Через несколько дней вы могли надеяться захватить самого пашу в его же дворце. Но в это время года взятие замка Акры не стоит потери нескольких дней. К тому же храбрецы, которых мне пришлось бы там потерять, необходимы сегодня для более важных операций.

Солдаты, мы стали на утомительный и опасный путь. Мы лишили Восток возможности что-либо предпринять против нас в ходе этой кампании, но нам придется, быть может, отражать нападения части Запада. Вы найдете при этом новые возможности покрыть себя славой; и если среди стольких боев каждый день приносит смерть какого-нибудь храбреца, нужно, чтобы появлялись новые храбрецы, способные в свою очередь занять место в той немногочисленной шеренге бойцов, которая в час опасности придает всем энергию и завоевывает победу».

Эти высокопарные слова уже не могли никого обмануть, но говорились они для того, чтобы измученные легионеры, готовые уже взбунтоваться против главнокомандующего, и на этот раз покорно последовали за ним. Кроме того, приказ по армии – это исторический документ, так разве мог он допустить в нем слово «поражение»?

Обратный путь наполеоновской армии в Египет в начале лета был куда тяжелее, чем ее зимний марш в Левант. По собственному признанию Наполеона, «в июне пустыня очень сурова, она нисколько не похожа на ту же пустыню в январе; тогда все было легко, теперь все стало трудно. Песок был раскаленным, солнечные лучи – невыносимыми». Солдаты едва волочили ноги по горячим пескам. Рядом шумело море, но питьевой воды не было, и их постоянно мучила жажда. Вот как описывает ужасы возвращения в Египет Альбер Манфред: «Люди выбивались из сил, но продолжали идти; кто отставал, кто падал – погибал. Сзади, над последними рядами растянувшейся цепочки людей, кружили какие-то страшные птицы с огромным размахом крыльев, с длинной голой шеей и острым клювом; то были, верно, грифы. Они ждали, кто упадет, чтобы наброситься с пронзительным клекотом на добычу. Люди боялись этих ужасных птиц больше, чем неожиданно появлявшихся то здесь, то там на горизонте мамелюков на конях. Напрягая последние силы, солдаты старались не отрываться от колонны. И все-таки обессилевшие падали, и тогда уходящие слышали за своей спиной резкий гортанный клекот птиц-чудовищ, слетавшихся на страшную тризну. Армия таяла от чумы, от губительной жары, от переутомления. Более трети ее состава погибло».

Но эти мучения были ничто в сравнении с тем, что пришлось испытать раненым и больным. Сохранилось немало свидетельств того, что Наполеон приказал оставить безнадежно больных чумой и дать им сильные дозы опиума. Впоследствии и сам главнокомандующий подтвердил этот факт, правда, не называя количество этих обреченных: «В этом есть доля правды. Несколько солдат моей армии заболело чумой; им оставалось жить меньше суток; надо было немедленно выступить в поход; я спросил Деженетта, можно ли взять их с собой; он ответил, что это связано с риском распространить чуму в армии и к тому же не принесет никакой пользы людям, вылечить которых невозможно. Я велел ему прописать им сильную дозу опиума и прибавил, что это лучше, чем отдать их во власть турок. Он с большим достоинством возразил мне, что его дело – лечить людей, а не убивать их. Может быть, он был прав, хотя я просил его сделать для них только то, о чем сам попросил бы моих лучших друзей, окажись я в таком положении. Впоследствии я часто размышлял об этом случае с точки зрения морали, спрашивал у многих людей их мнение на этот счет, и мне думается, что, в сущности, все же лучше дать человеку закончить путь, назначенный ему судьбою, каков бы он ни был. Я пришел к этому выводу позже, видя смерть бедного моего друга Дюрока, который, когда у него на моих глазах внутренности вывалились на землю, несколько раз горячо просил меня положить конец его мучениям; я ему сказал: “Мне жаль вас, друг мой, но ничего не поделаешь; надо страдать до конца”».