Шломо Занд - Кто и как изобрел Страну Израиля

Центральной задачей данного сочинения является деконструкция тезиса об «историческом праве» и национального нарратива, ему сопутствующего; их единственное назначение — найти моральное оправдание экспроприации территориального пространства. Таким образом, эта книга является инструментом критики официальной, порожденной истеблишментом историографии; по ходу дела она отслеживает ход и характеристики важнейшей парадигматической революции, произведенной сионистским движением в слабеющем иудаизме. Восстание еврейского национализма против иудейской веры с самого начала шло бок о бок с постоянной, усиливавшейся с годами инструментализацией словаря, системы ценностей, символов, праздников и обрядов последней. Секулярному сионизму уже на раннем этапе его колониального предприятия потребовались религиозные одежды — как для укрепления и охраны «этнических границ», так и для определения и формализации границ «земли праотцев». В ходе территориальной экспансии и с утратой социалистических национальных идеалов эти «одежды» стали еще более важными, даже жизненно необходимыми. Нужда в них укрепила к концу XX века позиции этнорелигиозных течений как в общественной жизни, так и в политической системе и в военном аппарате.

Впрочем, эти поздние явления не должны вводить нас в заблуждение. Именно «национализация» бога (а вовсе не его смерть) сдернула с земли священный ореол и превратила ее в секулярную почву, на которой новый топчущий ее народ стал возводить дворцы по своему вкусу. Если для иудаизма победой над метафизическим изгнанием должно было стать в основном мессианское избавление, несомненно духовно связанное с культовым центром, но абсолютно свободное от претензий на национальное владение им, сионистское движение противопоставило воображаемому изгнанию концепцию насильственного освобождения земли, то есть создание осязаемой современной географической родины. Увы, благодаря основополагающим мифам, эта родина до сего дня не имеет постоянных границ и изо дня в день подвергает опасности как своих жителей, так и своих соседей.

Теоретические дискуссии о природе нации и национализма, происходившие в конце XX и в начале XXI века, уделяли относительно мало внимания проблеме конструирования современной родины. Территория, так сказать, «матчасть», на которой нация реализует свой суверенитет, вызывала куда меньше исследовательского интереса, нежели «матобеспечение» — взаимосвязь культуры с политическим суверенитетом и функциональный вклад исторических мифов в формирование «национального тела». Однако совершенно ясно, что точно так же, как без политического механизма и изобретенной истории, проект построения нации заведомо не может быть реализован и без специально сконструированной «геофизической» территории, которая станет для него точкой опоры и предметом постоянного вожделения.

Что такое родина? Быть может, то самое пространство, о котором Гораций писал, что за него «сладко и пристойно умереть». Приверженцы национальной идеи уже двести лет цитируют этот знаменитый стих с весьма различными вариациями [88]. Однако современные интерпретации стиха существенно искажают смысл, который придавал ему знаменитый римский поэт I века до н. э. [89]

Поскольку многие из социальных и политических терминов, которыми мы сегодня активно пользуемся, неделикатно заимствованы из древних языков, не всегда так уж просто отделить их изначальное ментальное содержание от современного переполненного эмоциями смысла. Риск систематического анахронизма присущ любой политической терминологии, не сопровождаемой аккуратным историографическим разбором. Понятие «родина» есть, по-видимому, во всех живых и мертвых языках, однако оно несет в них различные ценностные заряды.

В древнейших греческих диалектах есть слово «патрида» (πατρίδα), в более поздних — «патрис» (πατρίς). Оно плавно перетекло в раннелатинское «патриа» ( patria ). «Патриа» с очевидностью восходит к существительному «отец» ( pater ). Этот «отеческий» термин оставил свой след во всех современных европейских языках. В итальянском, испанском и португальском языках это по-прежнему patria , во французском — patrie ; есть еще несколько вариантов, восходящих к языку древних римлян. Поскольку на латыни речь идет о «земле отцов», в английском языке появился термин Fatherland , в немецком — Vaterland , а в голландском — Vaderland. Легко обнаруживаются попутные термины, предпочитающие «отцу» «мать» (например, английское Motherland ) или «дом» (например, английское Homeland , немецкое Heimat или Геймленд в идише) в качестве символа, определяющего понятие «родина». В арабском же языке соответствующее «ватан» (نطو) этимологически близко к понятию «владение».

Интеллектуалы-сионисты, создавшие современный иврит, у себя дома говорили (и, что не менее важно, читали и писали) чаще всего по-русски или на идиш. Они ввели в иврит библейское слово «моледет» (מולדת), хорошо перекликающееся с русским словом «родина», восходящим к теме «рождения» (или к месту происхождения семьи). «Родина» перекликается с немецким Heimat ; от обоих этих слов веет романтической (или даже эротической) тоской, идеально вписывавшейся в сионистские представления о связи с мифологической родиной [90].

Так или иначе, бурная и динамичная концепция «родины», развивавшаяся от древнейших присредиземноморских представлений через средневековые европейские к представлениям кануна новейшего времени, обретала по пути различные смыслы, чаще всего имевшие мало общего с тем, который она получила в эпоху национализма. Однако прежде чем перейти к углубленному рассмотрению этой тонкой темы, необходимо избавиться от широко распространенных предвзятых [современных] мнений об отношении человеческих коллективов к территориальным пространствам, в которых они живут.