Мария Сергеенко - Жизнь древнего Рима

При этой системе место, занимаемое цифрой, нисколько не меняло ее числового значения, причем двухзначное число можно было обозначать и двумя цифрами (xv), и шестью (lxxxix). Дроби исходили из деления единицы — асса — на 12 частей и обозначались каждая своим особым названием, например:

1/2 асса — semis

4/12 асса — triens

1/12 асса — uncia

1/24 асса — semuncia

3/12 асса — quadrans

1/288 асса — scripulum

5/12 асса — quincunx

1/576 асса — semi-scripulum

6/12 асса — sextans

Задача, которая в нашей школе имела бы такой вид: «Если отнять 1/2 от 5/12 сколько будет? — 1/3 — А если прибавить к 5/12 1/12 сколько получится? — 1/2», — в римской школе звучала таким образом: «Если от квинкунса отнять унцию, сколько будет? — Триенс. — А если прибавить унцию? — Семис» (Hor. a. poet. 325–330). Пальцы левой руки для обозначения единиц и десятков могли принимать 18 разных положений, пальцы правой — столько же для сотен и тысяч. 10 000 и более высокие числа обозначали, прикасаясь рукой, правой или левой, к определенной части тела.

Она производилась следующим образом: с ученика снимали одежду, один из товарищей взваливал его себе на спину, другой держал за ноги. Это называлось catomidiare (от греч. catomizo — «кладу на плечи»).

Надпись эта была найдена в Капуе на надгробной стеле из пористого известняка (высота 1.6 м, ширина 0.74); она очень пострадала от времени; Ниссен, первый ее издатель, трудился над ней больше месяца, рассматривая ее при различном освещении. На стене изображен безбородый пожилой мужчина в тоге с диптихом (?); слева — юноша в короткой тунике протягивает ему четырехугольный предмет (таблички?); справа — женщина в тунике и палле поддерживает его локоть. Обе эти фигуры никак не могут быть учениками, как это считается обычно. Юноша, судя по костюму, — скорее всего слуга, женщина — жена или дочь (см.: H. Marrou . Μουσιχοζ ανηρ Grenoble, 1937. С. 46). Ниссен датировал надпись концом республики ( H. Nissen . Metrische Inschriften aus Campanien. Hermes, 1866. V. I. C. 147–151), Марру — временем Августа ( H. Marrou . Histoire de l'éducation dans l'antiquité. Paris, 1948. C. 430). Перевод надписи см.: Ф. А. Петровский . Латинские эпиграфические стихотворения. М., 1962. С. 75.

Стоит познакомиться с этими «славными» грамматиками, чтобы яснее представить себе и положение их в обществе, и роль их как литературных критиков и языковедов.

«М. Антоний Гнифон, родился в Галлии от свободных родителей, но был выброшен. Человек, вырастивший его, отпустил его на свободу… был он очень даровит, обладал исключительной памятью, знал одинаково хорошо и греческий, и латинский. Характера был легкого и ласкового; о плате никогда не договаривался и потому получал больше от щедрот учеников. Преподавал он сначала в доме Ю. Цезаря, а потом — в собственном. Обучал и риторике: ежедневно излагал правила красноречия, но декламировал только в нундины. Школу его, говорят, посещали люди знаменитые, в том числе и Цицерон в бытность свою претором. Он много написал, хотя прожил не больше 50 лет». Атей Филолог, его ученик, считал, однако, что ему принадлежала только книга «О латинском языке» (de sermone latino); все остальное написано его учениками. Он занимался Эннием, хотя нет основания, как это делает Бюхелер ( Fr. Bücheler . Coniectanea. Ennius et Gnipho. Rhein. Mus., 1881. С. 333), приписывать ему целый комментарий к «Анналам». Макробий пишет (sat. III. 12. 8), что в одной из своих книг он «рассуждал о том, что такое festra, — слово есть у Энния» (старинная форма слова fenestra — «окно»). После Гнифона Светоний, расположивший своих грамматиков, по всей видимости, в порядке хронологическом, называет М. Помпилия Андроника, уроженца Сирии и, вероятно, тоже отпущенника. Он был последователем эпикурейской философии, и — характерная черта! — ему ставили в упрек, что занятия философией мешают ему вести как следует школьные занятия. Ему пришлось покинуть Рим; он поселился в Кумах, много писал на досуге и жил в крайней бедности; нищета заставила его даже продать свое главное произведение — annalium Ennii elenchi («Приложение к «Анналам» Энния»), которое содержало, вероятно, много интересного материала, так как Орбилий купил эту книгу и даже ее опубликовал. Гомперц ( Th. Gomperz . Herculanische Notizen. Wien. Stud., 1880. С. 139–140) полагает, что апология Эпикура, найденная в геркуланских папирусах, принадлежит Помпилию Андронику.

Одним из учеников Гнифона был Л. Атей, грек, уроженец Афин. При взятии города Суллой в 86 г. он попал в плен и в рабство к М. Атею, который потом отпустил его на свободу. Атей Капитон называл его «ритором среди грамматиков и грамматиком среди риторов»: он, очевидно, пытался соединить эти две смежные области. «Он обучал многих знатных юношей, в том числе братьев Аппия Клавдия и Клавдия Пульхра… Он присвоил себе имя филолога, потому что, как и Эратосфен, который первым принял это прозвище, отличался разносторонними познаниями». Ученость его действительно значительно превышала уровень обычной грамматической учености: для Саллюстия (он был дружен с ним и с Азинием Поллионом) он составил «Компендий по римской истории» (breviarium rerum omnium romanarum), для Азиния Поллиона — «Стилистику» (praecepta de ratione scribendi). Была им написана книга «О редких словах» (liber glossematum), на которую ссылается Фест (192) по поводу слова ocris («бугристая, неровная гора»); оттуда же, вероятно, взято и объяснение слова nuscitiosus — «близорукий» или «страдающий куриной слепотой» (Fest. 176). Главной своей работой Атей считал «Лес» (υλη) в 800 книгах, некую энциклопедию всевозможных знаний (quam omnis generis coegimus). Об Атее см.: H. Graff . De Ateio Philologo. Mélanges greco-romains, 1893. V. II. С. 274.

Особое место занимает П. Валерий Катон, прекрасный учитель, тонкий литературный критик и сам поэт. Судьба его была трагической; он остался сиротой в страшные времена Суллы, и все, что принадлежало мальчику по праву наследования, было у него отнято. Преподавание его пользовалось большой популярностью; «он обучал многих знатных юношей и считался превосходнейшим учителем». Вокруг него группировались «новые поэты», и пристрастие их к александрийской поэзии возникло, вероятно, не без влияния Катона. Его называли «латинской сиреной»; его комментарий вызывал восхищение учеников: «он один умеет читать и делать поэта поэтом» (см.: N. Terzaghi . Facit poetas. Latomus, 1938. С. 84–89). Его называют «единственным учителем, величайшим грамматиком, который умеет разрешать все трудные вопросы, превосходным поэтом»; и все же он жил «в большой бедности, почти в нищете»: «Если кто случайно видит дом моего Катона, выстроенный из щепок и покрашенный суриком, и его садик, охраняемый Приапом, тот изумляется, с помощью каких наук достиг он той мудрости, которая научила его жить до глубокой старости на трех кочешках капусты, на полфунте полбы и на двух виноградных кистях в доме, на чью крышу хватило одной черепицы!» (Suet. de gram. § 11).