Игорь Дьяконов - Предыстория армянского народа (история Армянского нагорья с 1500 по 500 г. до н.э.: хурриты, лувийцы, протоармяне)

Если в Триалети и Кировакане мы наблюдаем только черты стилистической близости предметов художественного ремесла к памятникам Малой Азии и хурритского общества, то в Лчашене (XIV–XIII вв. до н. э.) появляются уже вещи, непосредственно импортированные из этих стран или, во всяком случае, сходные до идентичности с применявшимися у хурритов юга [138]. Колесницы и вооружение воинов Лчашена (в частности, характерные шлемы с гребнем), судя по дошедшим до нас бронзовым моделям, были аналогичны хурритским. Митаннийские печати художественной работы этого времени найдены не только в Лчашене, но и в одном из могильников Большого Кавказа [139]. Это показывает, что Армянское нагорье и Закавказье к концу II тыс. до н. э. начинает, — хотя, быть может, и в [76] слабой степени, — вовлекаться в международный обмен, сыгравший, как мы видели, такую важную роль в ускорении образования классового общества в Малой Азии. Существенное значение, вероятно, здесь имело и начало разработки медных и оловянных месторождений Закавказья.

По всей вероятности, мы можем представить себе общество Армянского нагорья и Закавказья, во всяком случае к концу II тыс. до н. э., по своему состоянию весьма сходным с тем, которое было обрисовано в предшествующей главе для ранних этапов истории хеттов и хурритов юга: патриархальные роды, делящиеся на отдельные большесемейные домовые общины, подчиняющиеся власти патриархов — эври(слово это сохранилось и в урартском) [140]; формально неотчуждаемый и переделяемый земельный фонд домовой общины при начавшейся имущественной дифференциации семей и возникшей потребности в кредите, которая неизбежно должна была в конечном счете привести к развитию ростовщичества и долгового рабства. Все это не только предположение: как ни скудны наши сведения об урартском обществе Армянского нагорья первой половины I тыс. до н. э., есть данные, свидетельствующие о наличии здесь еще и в то время больших патриархальных семей и родовых селении, например, селений родичей царя [141]

Мы видели, что хурритские патриархальные роды юга входили в территориальные общины, управлявшиеся советом старейшин и народным собранием, — а иногда и разрастались настолько, что охватывали несколько селений, организованных по родовому или территориальному принципу и включавших как родственные, так и неродственные большесемейные [77] общины. По-видимому, судя по данным о родовых селениях в урартском государстве, подобные явления наблюдались и на нагорье. О советах старейшин и народных собраниях у населения Армянского нагорья мы узнаем из хеттских источников.

Но если у хурритов юга территориальные общины составляли костяк принципиально новой организации города-государства, возглавлявшегося уже единоличным правителем-царьком, хотя и вместе с советом, и затем подчинявшегося более крупному, рыхлому государственному объединению — царству, то на Армянском нагорье дело пока обстояло иначе.

Обычно, говоря об общественной организации Армянского и Иранского нагорий времени, предшествовавшего созданию великих царств — Урарту, Мидии, Персии и т. д. — мы говорим о ней как о племенной организации. Однако нельзя не обратить внимания на тот факт, что сами древневосточные памятники — особенно хеттские и ассирийские — чрезвычайно редко говорят о «племенах» на этих территориях. По существу, упоминание этнических групп появляется в этих источниках только тогда, когда речь идет о наименованиях общего характера, выходящих за пределы отдельной области — таков термин каскав хеттских и мадай(«мидяне») в ассирийских источниках. Ассирийские надписи говорят иногда также о «странах шубарейцев», о «странах Наири», о «странах уруатри», урартские — о «странах (или стране) Этиуни». Только в двух случаях речь несомненно идет о племенных союзах: хеттские источники прямо говорят о касках, как о неоседлых племенах (аккадск. Suti) [142], упоминают о «двенадцати» или «девяти племенах касков» [143], а о том, что мидяне составляли союз шести племен, сообщает [78] Геродот. Но и в некоторых других случаях такие общие наименования, вероятно, означают конфедерации племен.

Однако в подавляющем большинстве случаев этнические наименования в источниках не упоминаются, а речь идет о небольших, организационно единых территориях — «странах» (хетт. утне, урарт. эбани, асс. мāтуили нагӯ). Правда, в урартских текстах при соответствующих названиях часто стоит детерминатив [144]не стран, а лиц, что, очевидно, означает, что данное название воспринималось как племенное, так как при названиях заведомых государств (Ассирии, Урарту, Маны и т. п.) этот детерминатив никогда не ставился [145].

Причиной такого характера терминологии, очевидно, является то обстоятельство, что сама природа нагорий способствовала известному территориальному подразделению населявших ее людей. Армянское нагорье — как и горы Загра в западном Иране — распадается на замкнутые долины и отрезки долин ( гавары), причем в древности их замкнутость еше усугублялась густыми зарослями и лесами, покрывавшими горные склоны и загромождавшими ущелья и перевалы. Следовательно, племя, которое расселилось бы в двух или трех долинах, не могло бы постоянно осуществлять свое организационное единство, кроме как в исключительных случаях, например, при образовании временных военных союзов [146].

Поэтому, даже в условиях, когда не было завершено разложение первобытнообщинного строя, здесь создавались некие территориальные образования — «стрáны» по терминологии древних источников. Каждая такая «страна» имела свой совет старейшин, народное собрание и вождя — военачальника и [79] правителя, однако в случае военной необходимости она могла включаться в конфедерации и союзы, носившие, вероятно, племенной характер, и выступать солидарно с другими «странами». Последние, таким образом, одновременно были и территориальными единицами, и племенными — либо совпадая с племенем, либо составляя его подразделения, практически имевшие гораздо большее реальное значение, чем само племя.

Все это крайне затрудняет для исследователя установление момента перехода к классовому обществу, так как мы лишаемся такого обычно столь верного критерия, как возникновение территориального деления общества. Другие признаки наличия классовой цивилизации и государства — существование налогов, отдельных от народа вооруженных сил и государственного аппарата и, прежде всего, самой классовой структуры общества — как правило, не могут быть нами выявлены в силу характера наших источников. Приходится прибегать к таким менее надежным вторичным признакам, как наличие письменности — однако ее возникновение не обязательно (хотя и обычно) синхронно с возникновением государства [147], и [80] к тому же мы не всегда можем быть уверены, что дальнейшие раскопки не обнаружат письменных памятников там, где мы их не ожидаем.