Джайлз Макдоно - Последний кайзер. Вильгельм Неистовый

Франц Фердинанд и его супруга пали жертвой покушения 28 июня 1914 года — в самый разгар «Кильской недели». Известный своим злословием Бюлов утверждает, что Вильгельм не хотел из-за этого прерывать соревнования — его яхта имела все шансы выиграть первенство. Так или нет, трудно сказать, но праздник был-таки прерван.

Никто и никогда не оспаривал тот факт, что группа молодых сербов, совершивших убийство в Сараево, пользовалась официальной поддержкой военных кругов в Белграде. Полковник Драгутин Димитриевич, глава организации «Черная рука», являлся одновременно начальником секретного отдела в разведке сербского Генерального штаба. Бомбы и пистолеты Гаврило Принцип и его друзья получили от Милана Жиновича, также участника «Черной руки». Организаторы убийства считали, что после смерти Франца Фердинанда возможно будет создать единое государство южных славян. Славяне проживали на территории Австро-Венгрии — в Словении, а также в недавно аннексированной Боснии-Герцеговине.

Впоследствии Вильгельм не очень почтительно отзывался о Франце Фердинанде и как-то заметил, что тот невольно облегчил покушавшимся их задачу. Еще в момент первого знакомства с эрцгерцогом Вильгельм поразился, как тому удалось втиснуть свое дородное тело в такой тесно облегающий мундир; и Франц Фердинанд признался, что порой прислуга сшивает надетый камзол прямо на нем — иначе пуговицы могут отлететь. Так было и в роковой день. Адъютанты отчаянно пытались расстегнуть на раненом мундир, чтобы остановить кровотечение, но тщетно. Пока сообразили, что нужны ножницы, пока нашли их — было поздно. Авторы, симпатизировавшие Вильгельму, утверждали, что он оказался «единственным, в ком вспыхнула искра человеческого сочувствия к несчастному эрцгерцогу». Российский царь объявил трехнедельный траур, император Франц Иосиф не явился на похороны племянника. Для генерала Конрада выстрелы в Сараево прозвучали бравурной музыкой: наконец-то представилась возможность разделаться с сербами раз и навсегда. Он хотел провести немедленную карательную экспедицию и нашел в этом поддержку со стороны министра иностранных дел графа Берхтольда.

Многие утверждали, что немцы стремились к войне ради установления своей гегемонии в Европе. В действительности не было ни таких мотивов, ни соответствующего планирования, ни какой-либо программы завоеваний, если не считать того, что обсуждалось на Военном совете 8 декабря 1912 года (о нем мы уже говорили выше). Единственным фактором, толкнувшим Верховное командование немецкой армии на войну, была их «зацикленность» на идее, что рейху грозит упадок и гибель, если он не одержит победу в тотальной войне. Многое определялось желанием сохранить авторитет своего союзника — считать эту причину воплощением мудрости или глупости, зависит от точки зрения. Графу Берхтольду был предоставлен карт-бланш. Глава Генерального штаба Германии Мольтке и шеф военного кабинета кайзера Линкер хотели войны. Они отдавали себе отчет в рискованности этого предприятия, но считали, что техническое превосходство немецкой армии обеспечит им победу. В 1913 году они пересмотрели военные планы в сторону сокращения всех предусматривавшихся там сроков. В качестве критического рубежа рассматривался 1917 год — к тому времени, как предполагалось, российская военная машина была бы доведена до уровня совершенства. Уже в феврале 1914 года кайзеру было доложено, что русские готовы к войне; его реакция была однозначной: «С российско-прусской дружбой покончено раз и навсегда! Мы стали врагами». Тирпиц был далек от оптимизма — флот еще не готов. Гросс-адмирал много позже говорил: если бы начало войны удалось оттянуть до 1916 года, то все сложилось бы по-иному. Британия получила бы необходимый урок и научилась бы ценить блага мира. Тезис этот, разумеется, недоказуем.

Мольтке был постоянно озабочен расширением российских железных дорог на запад и непрерывно призывал к началу превентивной войны, которой Бисмарк в свое время дал меткое определение: «Самоубийство из-за страха перед смертью». Однако Мольтке был противником послевоенных аннексий. С другой стороны, на него сильное влияние оказывали постдарвинистские идеи насчет рас и наций, эта теория как заразная болезнь охватил Генштаб: война — это необходимость, латинская раса миновала пору своего расцвета, англичан интересует только корысть, будущее культуры зависит лишь от Германии. Помимо всех этих бредней, навеянных творениями Чемберлена, главным аргументом оставалось предположение, что Россия готовит нападение. Посол в Санкт-Петербурге Пурталес 11 марта докладывал, что такое предположение не соответствует действительности. Вильгельм с презрением отмахнулся от мнения посла, написав на полях его доклада: «Как солдат, я придерживаюсь того взгляда, который находит подтверждение во всех поступающих ко мне донесениях и который сводится к тому, что не может быть ни малейшего сомнения в том, что Россия ведет систематическую подготовку к войне против нас; именно на этом и основана моя внешняя политика».

Вильгельм все еще не считал войну неизбежной. 9 марта «Берлинер тагеблатт» отметила «абсолютное миролюбие» кайзера. Возможность войны пугала его. Воинственные заметки на полях не дают точного представления об образе его мыслей. Бюлов был уверен, что заметки кайзера предназначались для того, чтобы произвести должное впечатление на читавших их чиновников, его грозные речи были призваны создать за рубежом представление о нем как о новом Фридрихе Великом или Наполеоне. Бывшего канцлера трудно заподозрить в желании обелить кайзера. В мемуарах Бюлов писал:

«В момент реальной опасности Его Величество каждый раз проникался неприятным сознанием того факта, что он никогда не командовал армиями в реальных сражениях — несмотря на маршальский жезл, которым он так любил размахивать, несмотря на медали и ордена, которыми он так любил себя украшать, несмотря на псевдопобеды, которые ему неизменно присуждали на маневрах. Он прекрасно понимал, что он не более чем обычный неврастеник, лишенный каких-либо полководческих талантов, а уж что касается морских дел, то при всей своей увлеченности ими он не способен командовать не только эскадрой, но и даже одним-единственным кораблем. Ни Бетман, ни Ягов тоже не хотели войны».

В сложившейся ситуации Вильгельм шарахался из одной крайности в другую, «от бесшабашной дерзости до граничащей с трусостью осторожности», как пишет один из исследователей. Военная партия гнула свое: союз с Австрией, теперь или никогда, грозящая гибель Германии… Супруга и кронпринц давили на него в том же направлении. Ярым апологетом войны был вюртембергский посланник Варнбюлер, старый приятель Эйленбурга. Он заявлял, что военная машина неминуемо ржавеет от долгого неупотребления, и был далеко не единственным штатским, который так думал. Ратенау, положим, тоже считал, что война неизбежна и даже полезна. Что уж говорить о военных! Генерал фон Кессель и генерал-адъютант Левенфельд были ярыми милитаристами. Генерал фон Плессен тоже был не против войны, по крайней мере войны с Англией. Вильгельм, как кажется, не очень прислушивался к этим голосам. Ранее он отказывался ввязываться в балканские дела («невмешательство любой ценой») и даже подумывал о разрыве союза с Австрией. Лишь в декабре 1912 года он ненадолго примкнул к военной партии — его раздражала Британия, которая столь жестко выразила решимость защищать Францию.